Мальчики в долине - Филип Фракасси
– И последнее, – продолжает Бартоломью, – вы оба можете отказаться убивать друг друга, поверьте, лично я верю в свободу воли. В этом случае те, кого вы слышите наверху, спустятся сюда… и убьют вас обоих. Порубят вас на куски и скормят земле ваши внутренности.
Быстро, как паук, Бартоломью подбегает к Джонсону на четвереньках, хватает его за волосы и приподнимает голову. Его черные сверлящие глаза впиваются в Джонсона, растворяя все чистые помыслы, что в нем еще оставались.
– Ты видел, что мы сделали с лошадьми, брат Джонсон? – не столько говорит, сколько шипит он. Слов почти не разобрать. – То же самое мы сделаем с тобой, Тедди. Выпотрошим и закопаем твои кости в этой выгребной яме. – Бартоломью отворачивается и сплевывает. – Хотя ты и этого не заслуживаешь.
Джонсон потерянно и устало качает головой. Его тело онемело от холода.
– Нет, – говорит он, испытывая отвращение к своему скулящему голосу.
Бартоломью отпускает волосы Джонсона, выпрямляется и делает шаг назад. Его рот больше не ухмыляется. Серьезный и собранный, он говорит отрывисто и прямо, голосом человека, привыкшего отдавать приказы.
– Тогда сделай что должно.
В голове Джонсона проносится завывающий ветер. Наполняет его и поглощает. В мозгу крепнет визжащая черная буря: тысячи насекомых громко клацают челюстями и перебирают лапками, заглушая все мысли, все рациональные решения. Всю надежду.
Он с удивлением понимает, что встал на ноги.
Его тусклый взгляд перемещается на маленького мальчика в углу, который тоже смотрит на него.
Грохот наверху переходит в крещендо. Невероятно громкий, в невероятно высоком темпе. Бартоломью продолжает говорить – он говорит быстро, выплевывая неразборчивые гортанные звуки, какие-то незнакомые слова. Бессмысленные слова. Тот Джонсон, каким он был, не узнает их, но новый Джонсон уже понимает, что они значат.
Теперь он понимает многое.
Его прошлое возвращается. Возмездие за то, что он натворил.
Он знает, что ждет его за занавесом жизни. Что ждет их всех.
– Меня так и не крестили, – бормочет он, но Бартоломью не обращает на него внимания, продолжая выплевывать странные слова, его глаза закатились, видны лишь белки.
Джонсон обнаруживает, что стоит на коленях перед Беном. Он не помнит, как шел. Но теперь он здесь.
Насекомые заползают ему в уши, нос, рот, проникают в мысли. Они громко напевают свою песню, жужжа все громче и громче. Оглушительный, пульсирующий хаос.
Бен тоже кричит. Лягается. Бешено колотит кулаками.
– НЕТ! Джонсон, ты ОБЕЗУМЕЛ! Отстань от меня, ублюдок! Отвали!
Джонсон стремительно сжимает голову мальчика сильными руками. Резким, решительным рывком притягивает его к себе. Бен кричит, но Джонсон этого не слышит. Не слышит ни мольбы, ни слез. Не чувствует ни стыда, ни раскаяния, ни вины, ни сомнений.
– Не делай мне больно! – умоляет Бен со слезами, но в руках Джонсона голос его звучит еле слышно. – О Господи, пожалуйста, сжалься.
Для Джонсона не существует ничего, кроме бури у него в голове. Ничего, кроме грохочущего ужаса смерти, ползущей к нему на четвереньках: длинное уродливое насекомое со змеиной головой.
Он не дастся.
Он не ступит за занавес. Еще рано.
– Не волнуйся, мальчик, – бормочет он, и слеза стекает по его грязной щеке. – Я все сделаю быстро.
Бен еще успевает выкрикнуть что-то напоследок; разум Джонсона отключается, и он отпускает себя в эту чудесную теплую бездну, в эту притупляющую мысли пустоту.
– Ты этого не сделаешь, Джонсон, не сделаешь! Ты будешь проклят!
Он наклоняется и надавливает мускулистым предплечьем на горло мальчика. Другой рукой обхватывает его голову и крепко держит.
А потом стискивает.
Джонсон не чувствует ужаса.
Он чувствует облегчение.
Он чувствует перерождение.
Ребенок сдавленно кричит, захлебываясь рвотными массами.
Джонсон прижимается губами к головке, которую обвивает руками, и шепчет свою страшную тайну на ухо умирающему ребенку.
– Я уже проклят.
Часть четвертая
Жертва
41
Когда я нахожу Эндрю, он стоит на коленях и молится.
Он уложил тела (Боже мой, как много трупов) вдоль стены часовни. Каким-то образом ему удалось раздобыть достаточно простыней, чтобы накрыть их всех, хотя я замечаю и несколько грубых одеял, скорее всего, взятых с кроватей священников.
В конце ряда лежит отец Уайт, взрослый мужчина среди детей. Ему больше никогда не понадобится одеяло.
Я украдкой оглядываюсь по сторонам, ожидая, что братья-убийцы, вооруженные ножами, с воплем выскочат из коридора или из двери, безумно сверкая глазами и жаждая убийства.
Однако пока они нам не встретились. Мы с Байроном без проблем дошли до часовни. Байрон все это время был рядом со мной, не выпуская из рук окровавленный молоток. Я не ношу оружия, это мой выбор. Я бы никогда не смог причинить боль другому мальчику, брату-сироте. По крайней мере, не оружием. Если бы потребовалось, я бы сопротивлялся, защищал свою жизнь голыми руками. Но сам никого бы не убил.
Когда мы покинули спальню, Дэвид закрыл за нами дверь, и мы стали быстро и бесшумно продвигаться по длинному коридору. Мы не сводили глаз с открытых и закрытых дверей по обе стороны коридора: умывальни, гардеробной, классных комнат. Мимо каждой из них мы прошли без происшествий, никто на нас не напал. Сердце у меня билось так сильно, что казалось, я чувствую, как оно колотится о ребра, подгоняя меня вперед.
Когда мы добрались до балкона, выходящего на вестибюль, то увидели Эндрю рядом с телами. Мы задержались там на несколько минут и осмотрели все углы и темные закутки, чтобы убедиться, что там никто не притаился и не набросится на нас, как только мы спустимся по лестнице.
Все это ужасно, и я рад, что Байрон со мной. Он вспыльчивый и жесткий, но преданный, и, хотя я сам не воин, я рад, что один из них сейчас рядом. Я никому не желаю зла, но, учитывая произошедшее сегодня, не настолько наивен и понимаю, что убийцам плевать на мой пацифизм.
Они пырнули бы меня в сердце, пока я молил Господа об их прощении.
Но такова природа веры.
Спускаясь по лестнице, чтобы не напугать Эндрю, я издалека позвал его по имени. Он не прервал свою молитву,
