Мальчики в долине - Филип Фракасси
Байрон подслушивал нас все это время. Он встает со своей кровати и говорит:
– Я пойду с тобой.
Дэвид смотрит на молоток в руке Байрона и пожимает плечами.
– Вы оба сбрендили.
– Я должен выяснить, что происходит, – решительно говорю я. – Нам нужна помощь. Если мы будем сидеть здесь взаперти, проблему это не решит.
Обдумав сказанное, он наконец сдается.
– Ладно. Но я иду с вами.
Я кладу руку ему на плечо.
– Нет. Присмотри за остальными. Защити их.
Он смотрит на меня, потом на Байрона, на его лице отражается внутренняя борьба.
– Хорошо, побуду курицей-наседкой. Но будьте осторожны, лады? И помните, они всего лишь дети. Такие же, как мы.
Я улыбаюсь в ответ, хотя в глубине души знаю, что он не прав.
Они не дети. Они не сироты.
Они не те, кого мы знали.
Больше нет.
40
– Дремлющий великан просыпается.
Джонсон лежит лицом вниз в грязи. В голове у него туман, изо рта течет кровь. Он проводит рукой по холодной земле в том месте, куда приземлилась его голова, и нащупывает гладкий твердый камень размером с череп младенца. Он сплевывает кровь и пытается подняться. Пальцы погружаются в грязную жижу, а тем временем в голове проносятся мрачные образы:
…кок он кричит, когда его хоронят заживо, продирается по грязи, стремясь к воздуху, свету… Он в гробу, земля сыплется на крышку, а он кричит: «Я ЖИВОЙ, ЧЕРТ БЫ ВАС ПОБРАЛ, Я ЖИВОЙ…» Он в чулане, мать разговаривает с ним через дверь. «Я слышу тебя. Я тебя слышу. Значит, будешь сидеть там еще дольше! Еще дольше, Тедди». И он царапает дверь, но это не дверь, это грязная земля, и она крошится под его пальцами, потому что это не чулан и не его детство. Это могила. Он похоронен глубоко под землей, куда не проникает солнце, жуки и черви заползают ему в волосы, ползают по рукам, безжалостно забираются в глаза, в рот, привлеченные жизнью, живой плотью.
– Хватит!
Образы исчезают, словно кто-то задул свечу. Он стоит на четвереньках и тяжело дышит, уставившись на размокшую почву на дне ямы. В животе у него бурлит, рвота подступает к горлу, но он сдерживается, сосредотачивается на глубоких вдохах. Кожу покалывает, словно руки и ноги затекли, и ему кажется, что сознание отделилось и больше не привязано к телу. У него такое чувство, будто все его существо находится в руках какой-то устрашающей силы, и лишь тонкая черная нить связывает его душу с телом.
Он медленно поднимает лицо, смотрит сквозь пряди слипшихся волос. Боль в голове пульсирует. С нижней губы стекает струйка кровавой слюны. Он видит Бартоломью, стоящего у дальней стены, сложив руки на груди и скрестив лодыжки. Его лицо кажется бледным пятном в темноте.
Рядом с Бартоломью, забившись в угол, подтянув колени к подбородку и заметно дрожа, сидит Бен. В густой темноте он кажется таким маленьким. Джонсон не может ясно разглядеть ни того, ни другого, сверху льется бледный дневной свет. И он понимает, что с тех пор, как он вышел на улицу, чтобы оседлать лошадей, стало заметно темнее. День клонится к вечеру.
Лошади. Убиты. Искромсаны.
Он качает головой, кряхтит и с трудом поднимается на ноги. Изнутри яма кажется гораздо меньше, чем снаружи. Он смотрит вверх на отверстие, оценивая расстояние. Если бы он подпрыгнул, то почти коснулся бы открытого люка кончиками пальцев.
Почти.
– Что произошло? – Голос его звучит хрипло и невнятно, во рту каша. – Я давно здесь?
Бартоломью делает шаг вперед, и Джонсон, сам не зная почему, едва сдерживается, чтобы не отступить.
С ним что-то не так. С этим мальчиком что-то не в порядке.
Он смотрит на Бена, как будто ждет ответа, но ребенок только больше съеживается. Интересно, Бен тронулся умом или настолько замерз, что у него мешаются мысли.
– Наверное, я поскользнулся, – бормочет Джонсон, сам же отвечая на свой вопрос. Вполне разумное объяснение того, как он здесь очутился.
Нет, меня что-то втянуло в яму. Схватило меня и затащило вниз.
Оно что-то прошептало мне на ухо… но что?
Я здесь… и потом: иди к нам.
И то, что меня схватило… обладало силой.
– Невозможно, – бормочет Джонсон.
Он рассматривает свои грязные руки, поднимает взгляд на открытый люк, на проносящиеся мимо снежинки, на высокое небо цвета древесного угля, а потом переводит его на забившегося в угол Бена. Лишь бы не смотреть на приближающегося к нему худенького мальчика.
Здесь, в темноте под землей, Джонсон с ужасом осознает, что боится ребенка. Он чувствует страх нутром, всем своим существом.
Чистый, животный страх.
Что со мной?
Он делает шаг в сторону, поближе к Бену, подальше от Бартоломью, который останавливается, удивленно вскинув брови. Джонсон переключает внимание на второго мальчика, присматриваясь к нему в полутьме.
– Бен? Ты в порядке?
В ответ мальчик кладет лоб на сложенные на коленях руки, словно хочет еще больше съежиться. Спрятаться внутри себя.
– Бен немного устал, брат Джонсон.
Наконец Джонсон поворачивается и смотрит на Бартоломью. От увиденного он выдыхает с облегчением. Просто мальчишка, думает он, почти смеясь над своими страхами, своими глупыми мыслями. Просто еще один сопляк, с которым нужно разобраться. Он делает шаг к Бартоломью – он надеется, что в замкнутом пространстве это напугает мальчика. Ему ужасно хочется стереть эту ухмылочку с его лица, хочется увидеть страх в его больших карих глазах.
– Что с ним? Рассказывай.
Но Бартоломью не отступает и не выглядит испуганным. Наоборот, в задумчивости подпирает пальцем подбородок, как врач, обсуждающий своего пациента с коллегой.
– Я бы сказал, что он страдает от необходимости сделать выбор. И никак не может решить, каким же он будет.
Дыхание Бена становится тяжелым. И учащается.
Джонсон смотрит на съежившегося в углу мальчика.
– Это правда, Бен? Что случилось? Какой выбор ты должен сделать?
Глаза Бартоломью расширяются от притворного изумления.
– Прямо сейчас, например, он не может решить, убить тебя… – Он бросает на Бена печальный родительский взгляд. – Или умереть самому.
Джонсон ничего не говорит – на ум не приходит ничего, кроме пустых слов и бесполезных идей, как будто он переворачивает колоду покерных карт в поисках туза, но на лицевой стороне каждой из них видит лишь пустоту. Он не в состоянии думать. Не может ответить. Он просто оглядывает яму, как будто ответы выползут из глиняных стен, словно черви.
Снаружи раздаются голоса. У него над головой. Он с удивлением смотрит вверх, на открытый
