Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
Кошмарные твари, бывшие люди, скользили по воздуху в клубах пыли, словно под водой. Да и сама пыль, понял я, вела себя так, будто воздух имел свойства воды, и она плавно растекалась в нем, как ил, потревоженный и вздымавшийся плотными клубами.
Я видел, как жабообразные напали на человека – обычного, не подвергшегося метаморфозам, – и, когда их зубы терзали его, кровь его не пролилась на землю, а вопреки законам физики, клубясь, потекла по воздуху – в точности так, как растекалась бы под водой.
При этом я чувствовал, что сила земного притяжения действует, как и прежде. По крайней мере, так она действовала на меня и неживые предметы. Только пыль и те, кто ее пил, не во всем подчинялись гравитации, так же не подчинялась ей кровь их жертв.
Эту зверскую сцену я наблюдал в бинокль из окна. Фокусируясь на ее фрагментах, я вдруг увидел что-то странное: какой-то небольшой округлый предмет взлетал над чудовищами, пожиравшими останки жертвы. Сначала я никак не мог его рассмотреть, но наконец мне удалось настроить резкость. Это был человеческий глаз с обрывком нерва. Словно миниатюрный воздушный шарик, он поднимался над местом убийства, среди парящих дымчатых потеков крови. На мгновение показалось, что глаз взглянул в мою сторону, и через этот взгляд влился в меня ледяной ужас.
Опустив бинокль, я смотрел в окно невооруженным глазом, но ощущение страшного чужого взгляда так и не проходило. Даже ночью, когда я несколько раз выныривал из сна, мне казалось, что невидимый наблюдатель продолжает смотреть на меня.
Я боялся пить летучий дьявольский прах, пил воду и разные напитки из бутылок, герметичных пакетов и фляг, но вдохнуть немного пыли мне все же пришлось несколько раз, хотя и старался вне своего жилища дышать через марлю либо респиратор. Примерно треть моего тела покрыли зеленоватые пятна, как у трупа. Но нарушений телесных форм я у себя пока не замечал. Если только я не выдавал желаемое за действительное. Людям ведь свойственно постоянно заблуждаться на свой счет. В большей или меньшей степени, но каждый воспринимает себя искаженно, приукрашивая действительность. Так что, может быть, моя трансформация в чудовище уже началась, а я просто игнорирую признаки, обольщая себя.
Вчера я видел, как жабообразные устроили на улице массовую оргию. Часть из них совокуплялась, катаясь по земле, другая часть совокуплялась в воздухе. Постепенно сцепившиеся друг с другом фигуры сливались в нечто единое, словно были слеплены из пластилина, и теперь им придавали новую форму, делая из нескольких фигур одну, пристраивая к ней новые, все увеличивая размер. Наконец образовалась одна огромная фигура, в которой не осталось не только ничего человеческого, но и жабьего. Ее формы были абсурдны, чудовищны и отвратительны. Хотя, допускаю, и красивы по-своему. Было что-то завораживающее в этом безумном и грандиозном воплощении коллективизма, в этом мульти-существе.
Наблюдая за кошмаром, я с мучительным стыдом обнаружил, что сексуально возбудился. Прислушавшись к собственным чувствам, понял, что было… да, все-таки было во мне извращенное желание примкнуть к этой оргии, испепелить себя в ее наслаждениях. Едва проявленное, это стремление подспудно струилось во мне, как подземный источник.
Испытывая острейшее омерзение к самому себе, я решил заканчивать наблюдения и как можно быстрее уходить. Следует убить себя, пока не проснулась жажда трансформаций, пока не пожелал отречься от своей человечности, от привычной формы своего персонального бытия. Пока не возжаждал пыли. Лучше умереть, но только бы не присоединиться к генерации этих жутких существ, хозяев нового мира, сбросивших людские личины. Да, у них свое самосознание, свое мироощущение, свои радости и наслаждения, но – будь оно все проклято! – я не хочу погрузиться в это липкое варево и раствориться в нем. Пропади он пропадом, Океан, и все порождения его!
Со своего седьмого я поднялся на шестнадцатый этаж, оттуда на крышу. Долго не раздумывал, чтобы не поддаться слабости, чтобы не отступить в последний момент.
И шагнул в пропасть.
Пока я летел – а летел, как показалось, гораздо медленнее, чем следовало, – каждое мгновение разверзалось в маленькую вечность, не желая выпускать мое рвущееся к гибели тело. Чудовищные твари подплывали ко мне по воздуху, впивались в меня зубами, выгрызали из меня куски, рвали на части мою плоть. Кровь клубилась, расплывалась по воздуху фантастическими фигурами, причудливо переплеталась с клубами вездесущей пыли. Та словно бы играла с моей кровью, как восторженный художник – с акварельной краской, бросая ее на ватман, смоченный водой, и любуясь спонтанными потеками.
Вьющаяся в воздухе пыль скрывала землю, кровь заливала мне глаза, я никак не мог понять, сколько этажей уже пролетел. Пятнадцать? Всего пару? Где земля? Почему я падаю так медленно? Расширяется время? Или ускорилось мое мышление?
Последнее, о чем я успел подумать, пока завершался полет:
«Безобразие телесных форм у тех, кто подвергся изменениям, шло из глубин психики, предварялось безобразием сознания и душевных чувств. Прежде чем подвергнуться телесной трансформации, надо пройти через трансформацию душевную. Изменения психики первичны, изменения тела вторичны. Первое – причина, второе – следствие. Но что будет после смерти, когда моя душа лишится тела? Что, если во мне уже начались тайные душевные метаморфозы? Что, если смерть только подстегнет их? Я убиваю себя, чтобы предотвратить чудовищное искажение своей плоти, но способна ли смерть предотвратить искажения души, если те уже начались? Когда меня выбросит из тела в момент гибели, когда обнажится душа, то не превратится ли мое внутреннее я в нечто кошмарное, античеловеческое, запредельно чудовищное?..»
С этой мыслью мой череп раскололся, врезавшись в асфальт двора.
Дверь в восточной стене
Любил Сема, от нечего делать, читать объявления на щитах и столбах. Бессмысленная привычка, но все ж таки развлечение. А сейчас-то ему как раз и требовалось хоть чем-то отвлечь себя от мрачных мыслей.
Объявление, на котором задержался – словно примерзнув – его взгляд, сообщало:
«Организация осуществляет благотворительную акцию, в ходе которой поможет вам в трудный час и озаботится хлопотами, связанными со смертью ваших близких. Если у вас кто-то умер и вы в смятении, особенно если вы ограничены в средствах, тогда приходите к нам, и мы протянем вам руку, поможем совершенно бесплатно, возьмем на себя все расходы и проводим почивших в последний путь».
Перечитав объявление несколько раз, Сема вдруг расхохотался. Но это было от нервов, от слишком натянутых, до надрыва, нервов. Болезненный хохот его оборвался так же внезапно, как начался. Навернулись слезы. Сема вытер их рукой, пальцы слегка дрожали.
Дома лежала умершая под утро мать, и Сема не знал, что с этим делать. Часов шесть, кажется, прошло с момента смерти, а он все не решил – что же делать ему, да и надо ли что-нибудь делать вообще? Не послать ли все к черту? Бытие ведь катится куда-то вниз по склону – так пусть бы и эта проблема катилась вместе с ним…
В свой сорок один год Сема Смурнов все еще болтался где-то сбоку от жизни со всеми ее общественными нормами. Он достаточно наглотался этих норм, пока учился в средней школе, но едва закончил ее, так сразу и прекратил игры с обществом и решительно отказался «становиться человеком». В армию не был взят из-за плоскостопия, а на все прочее была уже Семина вольная воля.
Не раз мать кричала ему в лицо: «Когда ж ты станешь человеком наконец?!» Был бы отец жив, он, может, и заставил сына привиться к социальному древу, но мать не смогла преодолеть Семино сопротивление. Он не желал ни работать, ни жениться, ни как-либо устраивать свою жизнь. Словно вечный школьник на каникулах, четверть века просидел на шее у матери. Та, от отчаяния, даже пыталась сдать его однажды в психиатрическую больницу. Но психиатры признали Сему вменяемым и умыли руки.
Мать то смирялась, то начинала очередную истерику, то злилась, то плакала, то впадала в сумеречное, почти загробное
