Кровавые легенды. Русь - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич
Отвел нож – ударил. Из пробоины заклокотали пузыри. Куган закричал.
Мертвец на койке вторил.
Свет мой, зеркальце
Климов упал, ударившись затылком о край кровати. За окном висела луна. Икры сводило судорогой. Зеркало лежало на полу: кладезь странных историй. Забыв о боли в ногах, Климов вскочил и ринулся опрометью в ванную. По коже сновали мурашки.
«Быть того не может!»
Климов таращился через прихожую на арочный проем спальни. Утер пятерней взмокшую лысину. Заставил вращаться забуксовавшие шестеренки. Облик усача отпечатался в голове четче, чем история, которую он, похоже, слушал несколько часов. Отрывки плавали в памяти, как лоскутья в мутной воде.
«Я будто за стекло заглядывал, прозрачное только с моей стороны. И оттуда мне рассказали о медных головах и русалках».
Климов доверял зрению, гордился хладнокровием: на похоронах не проронил и слезинки, в то время как жена буквально тронулась рассудком. Списывать произошедшее на усталость? Его смешили герои ужастиков, которые, столкнувшись нос к носу с проявлением паранормальной активности, половину хронометража загораживались от истины.
Нет, не усталость, не раннее слабоумие. Тут другое.
«Например?»
«Например, байки о Вурдалаке – не совсем и байки».
«Например, оно рассказывает истории, полные нечисти, и показывает картинки».
Ушибленный затылок саднило.
– Эй, есть там кто?
Конечно есть. Кот Баюн с полной торбой жути.
Климов двинулся в комнату. Ненормальность происходящего затуманила разум. За последний месяц он так много прочел о зеркалах: обсидиановых пращурах современных зеркалец; египетских, изображенных на барельефах; римских, бронзовых и выпуклых; полированных золотых пластинах в человеческий рост; о муранских мастерах, заливавших олово в выдутые пузыри; венецианских стеклянных цилиндрах, которые алхимики раскатывали, как тесто, и глазировали амальгамой. В славянской культуре «глядельца» издревле считались магическими артефактами, связанными с гаданием, порчей, злыми двойниками, проходами… Зеркало изобрел дьявол, говорили предки, а собиратель фольклора Афанасьев записал со слов опрошенных стариков: «Из зеркал за людьми наблюдают».
Климов сунул голову в проем, и тут же в номере отрубило электричество. Погасли телеэкран и лампочки в люстре, тьма будто лизнула Климова шершавым языком. На полу гостиницы разверзлась багровая дыра. Колодец, исторгающий пламя, благо закупоренный защитным экраном. Это было зеркало, и в нем бушевал пожар. По стенам метались тени. Слух уловил треск пожираемого дерева, далекие крики толпы. Сотни грешников сгорали в аду зазеркалья.
Нервы Климова не вынесли этой абсурдной картины. Он шатнулся к выходу, дернул за ручку. В фильмах ужасов дверь была бы заперта, бейся о полотно, кричи про «горим, спасите», никто не придет на помощь. Но в реальности дверь подалась легко, Климов занес над порогом ногу: бежать стремглав до самого дурдома.
Треньканье осадило его, вынудило замереть. Будто тысячи иголочек впились в кожу. Музыка доносилась из номера. Там кто-то неумело играл на акустической гитаре, тонкими пальцами перебирал нейлоновые струны.
Потому что иногда Вурдалак говорит, а иногда – показывает.
Климов покачнулся. Он вообразил четче четкого: взлохмаченный юноша сидит по-турецки на гостиничной кровати, душит гитарный гриф, челка у него такая непослушная, улыбка такая виноватая, жалостливая, рохля он, в кого только уродился рохлей, слюнтяем.
Климов отступил. Дверь затворилась. Он стоял в прихожей в тишине и темноте и впитывал простенькую мелодию, которой не могло быть: ни здесь, в восьмистах километрах от Москвы, ни здесь, в мире живых. А когда он решился, выпутался из оцепенения, вошел в комнату, музыка утихла, и из врат между этим и тем раздался голос. Слово «Вештица» упало в Климова, как камень в застойную воду.
Максим Кабир
Владимир Чубуков
Вештица
Часть первая
Без сказки на ночь Верочка не засыпала, и Ксению это уже, честно говоря, начало раздражать. Нет, конечно, сказки – это и развитие, и воспитание, само собой, но и меру тоже надо знать. В сентябре у дочки первый класс, и лето переполовинилось, а она все: «Сказку, мамочка, сказку!» Пора бы, наконец, пресечь. Как-нибудь тактично, поделикатней.
Иногда дочь удивляла Ксению внезапными проблесками какого-то недетского мышления. Вот на днях ни с того ни с сего заявила:
– Сейчас я еще Верочка, а потом стану Верой, а потом – Верой Петровной, а как совсем состарюсь, стану Вероятностью.
– Вероятностью? Это почему? – удивилась Ксения такому повороту мысли.
– А потому что старые – они только вероятно есть, а вероятно – нет.
Ксения не нашла ни возражений, ни комментариев для неожиданной сентенции. Опешила. В блеске детских глаз, большущих и наивных, ей померещилась вдруг древняя опытность и мудрость. При этом Верочка все продолжала требовать сказки.
И вот Ксения вошла в ее комнату с твердым намерением объяснить, что пора со сказками завязывать, ведь неприлично же большой девочке, почти школьнице, вести себя как малому дитю.
Верочка, ожидая маму, лежала в постели. На тумбочке около кровати горела настольная лампа, в дальнем углу комнаты ночник бросал на стены и потолок замысловатые узоры, плавно менялись их очертания.
Лампу в изголовье кровати пришлось поставить после того, как около года назад Верочка сказала, что в узорах от ночника ей иногда мерещится страшное, поэтому нужна лампа, которую легко включить, только руку протяни, и все пугающее в ее свете сразу исчезнет. На предложение заменить ночник решительно помотала головой и заявила, что никаких других ночников знать не желает, пусть он даже пугает порой, но все равно свой ночник она очень любит. Потом рассказала матери – с оговоркой: «Только это сплошной секрет», – что ночник своими узорами помогает ей загадывать желания.
Ксения присела на край кровати, собралась произнести заготовленную речь против сказок на ночь, но Верочка ее опередила и удивила вновь – и недетской логикой сказанного, и тем, что словно угадала мамины мысли.
– Я, наверно, уже слишком большая, и мне неприлично в таком возрасте сказки слушать, да? Надо это все прекращать. А то как же я в школу пойду, буду там учиться, мне оценки начнут ставить, а я все от сказок отклеиться не могу. Как муха – от липучки. Нет, пора уже с этим кончать! Но только, мамочка, мне ведь очень хочется. – Лицо превратилось в страдальческую маску. – А если очень хочется, то ведь, наверно, хоть чуточку можно, да? – Маска страдания мгновенно сменилась маской
