Кровавые легенды. Русь - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич
Почему? Как?
Она его укусила… сделала другим…
Поверить в это было сложнее, чем в то, что он по-прежнему жив.
Выпученные глаза – он чувствовал, что они тоже дышат, добывают драгоценный кислород, – скользили по бурым стенкам его могилы. Осевший песок скрыл водолазные ботинки, сползал по стенкам ленивыми струйками. Куган перестал вертеть головой и уставился перед собой сквозь полувывинченный иллюминатор, с обеих сторон которого стояла вода.
Этого не может быть…
Песчаная стенка вспучилась, выгнулась мембраной – в стороны полетели комья глины – и взорвалась в лицо водолаза. Он закрыл глаза и притворился мертвым. Струя воды ударила по ногам. Его подхватили под руки, подняли, понесли. Ужасно хотелось глянуть, кто его спас, он открыл глаза, но увидел лишь вихрящуюся муть. Бесконечный тоннель кончился, и его потянуло вверх, вверх, вверх. Это ведь тоже было, и есть, и будет всегда…
На палубе с него спешно скинули шлем, перевернули лицом вниз, его вздувшийся живот уперся в чье-то колено. Сильные руки – в татуировках? – надавили на грудную клетку, и Кугана вытошнило соленой водой. Мышцы беспорядочно подергивались, внутренности скручивались и распрямлялись. Рвало так, будто он выхлебал все море.
– Уж думали, холодного поднимем, – сказал стоящий на четвереньках Левидов, потом лег на бок, опрокинулся на спину рядом с Куганом и, протянув руку, похлопал товарища по спине.
Куган откашлялся и тоже упал на палубу. Агеев и Пшеницкий выбирались из водолазных рубах. Размыли завал, вытащили, спасли…
– А я глянь, стрелка на манометре прыгнула – частил в стороне коренастый качальщик, – и сразу на десятку. Понял, неладно дело!
– Бессмертный наш Мишка, – сказал старшина.
Пшеницкий улыбался, но у него было лицо человека, который успел принять худшее.
– Будешь теперь не Ихтиологом, а Водяным.
– Диво дивное, чудо чудное…
Но Миша Куган знал: не чудо, другое. Оставалось понять – что…
* * *
Через два дня при промывке последнего тоннеля погиб Левидов. Снова случился обвал, и толща песка передавила воздушный шланг – будто у смерти не хватило воображения. Куган и Пшеницкий вытащили из-под миноносца бездыханное тело; лицо Левидова раздулось и почернело. И это тоже было. Колесо жизни и смерти провернулось и покатилось дальше…
После похорон Куган заспешил к выходу, боясь разговора с Настей, но его догнал ее голос:
– Можно с тобой?
Куган некоторое время стоял, положив руку на калитку. Хотелось убежать. Хотелось обернуться и сказать: «Да».
Он обернулся.
– Я в город. Просто пройтись.
– Можно с тобой? – повторила она.
– Конечно.
Он не знал, о чем с ней говорить. По пути к бухте они некоторое время молчали, потом она спросила о несущественном, увиденном, возможно, о чайке с красными ногами, он что-то ответил. Она спросила о другом, он ответил. Он не запомнил слов и интонаций, только предштормовое небо, сизый туман и желтые дома, которые их окружали, куда-то вели.
Настя пригласила к себе, он отказался. Прожитый день уже не мог вместить ничего сверх. Она попросила о новой прогулке – завтра, послезавтра, когда он сможет. Он обещал.
Они бродили по каменистым улицам, среди платанов, акаций и рыбачьих сетей, заглядывали во дворы, взбирались по изогнутым лестницам. Настя сама брала его под руку, опиралась на нее, и они медленно поднимались, ступень за ступенью, Кугана охватывало глухое волнение, и, когда лестница кончалась, он уже мечтал о следующей. А потом одних прогулок и лестниц стало мало.
Он предложил ей стать его женой на последней ступени выветренной лестницы, ведущей к Матросскому бульвару. Настя легко согласилась, будто давно этого ждала, и в его жизнь вошли неожиданное счастье, пылкость человеческих чувств, громкий стук женского сердца и маленького сердечка под ним.
Куган почему-то считал, что не способен к счастью, но его закружило и понесло, растерянного, светящегося, переполненного чужой жизнью. Двумя жизнями. Судьба, как теперь ему виделось, складывается совершенно необыкновенно, из больших трагедий, случайных пустяков и сладких неизбежностей. Любовь вернула ему потерянный интерес к череде дней. Тяжелая вода глубинного кошмара перестала обжимать его тело.
Родившегося мальчика назвали Захар. Куган хорошо себя чувствовал рядом с младенцем. Смотрел на него и видел золотистое сияние. Красота Насти передалась ребенку, отразилась в растерянных глазах, лице, хрупкости движений. Куган превратился в комок любопытства: его интересовали все изменения, что творились с Захаром, его первые привычки и потребности, таинство проклюнувшейся судьбы, которая была истинным чудом, гораздо большим, чем дыхание под водой.
Но кошмар не ушел. Лишь затаился, выжидая в крови, в тканях – пузырьками нерастворенного газа. Затаился почти на год, чтобы в один миг разорвать его тело на кровоточащие ошметки.
Переступив порог с именами жены и сына на губах, он понял, что квартира пуста. Навсегда. В темном коридоре висел металлический запах крови и испражнений. Под ногами хлюпало. Он зажег керосиновую лампу и увидел, что пол гостиной залит розовой водой, в которой плавали нити водорослей.
Настя лежала на кровати. Ее лицо было истерзано зубами и когтями, тонкая шея сломана, в воронкообразной ране под ключицей засохла кровь. Рядом с кроватью, под книжной полкой лежала груда детских костей, обглоданных до алых прожилок.
Разум Кугана заволокло безумием. Он рванулся к окну. Третий этаж – достаточно, чтобы все отменить, зачеркнуть, закончить. Окно не открывалось. Бывший водолаз остервенело дергал за ручки, тянул, но чертово окно не открывалось. Куган поднял табурет, перехватил за ножку и саданул с размаху. Толстое стекло завибрировало, но выдержало. Удар оставил в центре небольшую белую выемку, от которой по круглому окну расползлось вдруг бледно-зеленое уродливое свечение, и в этом мертвецком свете Куган увидел прошмыгнувшую за окном рыбу. Еще одну.
Табурет выпал из рук.
Это было невозможно… Это…
«Это… то…»
Водянистое пение стихло, и он врезал головой по пуговице золотника. Из шлема фонтаном брызнули белые пузыри, похожие на металлические шарики. Заклокотали, забарабанили о подволок.
Каюта. Пристегнутый к койке мертвец. Нечто за дверью, в коридоре.
Ему привиделось… ненастоящее спасение, ненастоящая жизнь, все эти месяцы…
Круглоротая тварь обманула его.
Нет… нет, нет, нет! Морок не мог быть столь долгим, цельным, обыденно-муторным, возвышенно-радостным, разрушающе-диким, любым!
Во всех трех иллюминаторах качалась зеленоватая темень каюты. Батарейка фонаря готовилась умереть.
«Зато Настя и Захар живы…» – мелькнуло в раздавленном разуме.
Идиот! У тебя нет жены и сына, нет и никогда не было!
Бросив фонарь, водолаз вывинтил нож, перехватил острием к себе и ударил в толстое стекло переднего иллюминатора. Брызнула белая крошка.
Он просто заблудился в кошмарах и должен выбраться.
Размахнулся и снова ударил. Стекло задернуло паутиной трещин.
Он должен проснуться: под миноносцем, в морском госпитале, между бойких строф
