Роберт МакКаммон - Жизнь мальчишки. Том 2.

— Спокойной ночи, мама! — попрощался я. Мама тоже пожелала мне спокойной ночи, на минутку оторвавшись от своей геркулесовой работы на кухне.

— Спокойной ночи, папа.

— Кори?

— Да, сэр?

— Если мне вдруг придется убить человека, чем я буду отличаться от того убийцы, который приковал несчастного к рулю автомобиля и отправил на дно озера Саксон?

Я задумался над ответом на несколько секунд.

— Это будет совсем другое дело, сэр. Потому что в вашем случае ты убьешь для самозащиты.

— Откуда ты знаешь, что тот человек тоже каким-то образом не защищал себя?

— Трудно сказать. Возможно, так оно и было. Но ему нравилось то, что он делал, а ты не станешь убивать с удовольствием, ведь так?

— Да, — ответил отец. — Убийство вызывает у меня отвращение.

Я хотел сказать еще кое-что. Но я не знал, захочет ли услышать это отец. Но я должен был сказать.

— Сэр? — позвал я.

— Что, Кори?

— Мне кажется, что мир и покой для себя можно завоевать только своими руками. Мне кажется, что за мир и покой нужно сражаться, хочешь этого или не хочешь. Как это случилось, например, с Гочей Брэнлином и Джонни. Джонни никогда не дрался. Он и сейчас не похож на драчуна. Но его заставили драться. И в результате он завоевал мир и покой для всех нас, его друзей.

Слушая меня, отец сидел неподвижно. Выражение его лица совершенно не изменилось, и я не знал, понимает ли он, что я имею в виду.

— Как вы считаете, я прав?

— Совершенно прав, — отозвался он. Потом поднял на меня глаза, и я заметил, как уголок его рта растянулся в улыбке.

— Завтра утром играет Алабама, будут передавать по радио. Тот еще будет матч. А тебе пора идти в кровать.

— Хорошо, сэр, — ответил я и маршевым шагом отправился в свою комнату.

Я проснулся в семь часов от урчания мотора, который заводили после ночного заморозка. — Том! — услышал я крик матери с крыльца. — Том, не смей!

Выглянув в окно, я увидел, как мама, еще в халате, бежит через улицу. Но пикап уже набрал скорость, его было не догнать.

— Не надо! — закричала мама. Из окошка пикапа показалась рука отца и несколько раз взмахнула на прощание.

— Не уезжай, Том!

По всей Хиллтоп-стрит лаяли собаки, проснувшиеся от суматохи и криков на улице. Я знал, куда направлялся отец. И я знал, почему он туда поехал.

Ночью он принял решение и теперь намеревался идти до конца. Мне стало до чертиков страшно за него. Он ехал туда, где мог завоевать мир для себя и своей семьи, не дожидаясь, пока мир и покой установятся сами собой.

Утро стало настоящей пыткой. Мама едва ли сказала два слова. Она бродила по дому в халате, глаза ее были полны смертельного ужаса. Каждые пятнадцать минут она звонила в участок и звала к телефону отца, пока наконец в девять часов он не запретил ей больше подходить к телефону и набирать его номер.

В девять тридцать я поднялся и оделся. Я натянул джинсы и рубашку, а поверх надел еще и свитер, потому что, несмотря на то что в голубом небе солнце ярко сияло, на улице было довольно холодно. После этого я почистил зубы и причесался. Потом стал следить за тем, как стрелка часов подкрадывается к десяти. Все это время я только и думал, что об автобусе “Трэйлвей”, о тридцать третьем автобусе, который преспокойно катил себе к нашему городу по извилистой дороге между холмами. Прибудет ли он точно по расписанию, или, может, запоздает на несколько минут, или вдруг появится раньше обычного? Сегодня жизнь и смерть моего отца, шерифа Эмори, Человека-Луны и шефа Марчетте зависела от такой мелочи, как лишняя секунда. Я изо всех сил гнал от себя эти пугающие мысли. Но мысли упорно возвращались, отравленные страхом, словно ядовитый плющ. Я понял, что в десять тридцать, не позже, я должен буду уйти из дома. Мне необходимо было быть там, на месте событий, чтобы видеть отца. Я не мог сидеть дома и ждать, когда по телефону позвонят и скажут, что Донни Блэйлок уехал в автобусе под охраной судебных исполнителей, или что отец лежит на дороге с пулей Блэйлоков в груди. Я должен был быть там. Я надел на руку “таймекс” и приготовился к выходу.

Когда до одиннадцати оставалось всего ничего, мама разнервничалась так, что включила одновременно и радио, и телевизор и принялась готовить три пирога сразу. Матч Алабамы вот-вот должен был начаться. Но мне было на это наплевать.

Я вошел в кухню, где пахло тыквой и ореховым маслом, и сказал:

— Мам, я пойду схожу к Джонни.

— Что? — Моментально обернувшись ко мне, мама уставилась на меня дикими глазами. — Куда ты собрался?

— К Джонни. Мы договорились встретиться, чтобы… — Я бросил взгляд на радио.

Го-о-ол! — завыл стадион.

— Чтобы послушать игру по радио, — объяснил я. Это была святая ложь.

— Нет, никуда ты не пойдешь! Ты останешься здесь, со мной!

— Но я обещал Джонни…

— Я сказала тебе… — Лицо мамы исказилось от гнева. Она с маху грохнула тазик, в котором сбивала яйца, о стол. Готовая смесь для тыквенного пирога расплескалась по всему столу, и желтоватые потеки закапали на пол. Ложки и прочие кухонные принадлежности, перепачканные в муке, со звоном попадали на пол. Слезы буквально брызнули из ее глаз, она подняла руку ко рту, чтобы заглушить крик боли и обиды, готовый сорваться с ее губ.

Холод на улице, а в животе такая жара, что чертям лихо придется. Вот что творилось со мной в тот момент.

— Мне нужно идти, — твердо повторил я. Мама больше не могла сдерживать крик.

— Тогда давай, иди! — закричала она, потому что нервы ее больше не выдержали; мука, которую она переживала уже несколько часов, а то и дней, наконец взяла верх.

— Иди куда хочешь, мне все равно!

Я повернулся и стремглав выскочил из кухни, не дожидаясь, когда вид маминых слез ослабит мою решимость и мои ботинки врастут в пол. На улице я вскочил на Ракету, услышав, как за моей спиной что-то с громом полетело на пол. Навалившись на педали, я что есть духу покатил к Риджерон-стрит, чувствуя, как уши немеют от холодного ветра.

В тот день Ракета был особенно быстр, словно предчувствуя близкую трагедию. Вокруг в субботней дреме лежал мой город; холод загнал в дома всех обитателей, за исключением нескольких детишек, да и повод посидеть дома был отличный:

“Медведи” должны были заработать сегодня очередное очко. Я наклонился вперед, чтобы разрезать подбородком ветер. Шины Ракеты стучали по выбоинам мостовой, потом вдруг мои ноги потеряли педали и колеса принялись крутиться сами собой.

Я добрался до заправки ровно в одиннадцать пятнадцать. Заправка была маленькая, всего-то пара колонок да компрессор. В конторе при заправке, примыкавшей к гаражу на две машины, жил престарелый владелец заправки мистер Хайрам Уайт — горбун, который обычно расхаживал между выставленными на продажу гаечными ключами, покрышками и приводными ремнями, словно Квазимодо между колоколами. Хайрам Уайт неподвижно сидел за рабочим столом, подперев ладонью голову и наставив ухо в радиоприемник. На углу дощатой заправки висел желтый жестяной знак с надписью “Автобусные линии “Трэйлвей””, прикрученный к стене ржавыми винтами. Я оставил Ракету на заднем дворе заправки, среди пустых банок из-под масла, потом подошел на угол и уселся прямо на тротуар на солнышке дожидаться полудня.