Соседи - Екатерина Дмитриевна Пронина
***
Сидя на бережке, ребята смотрели, как идут через мост люди. Борька-пьяница вел под руку жену в обрывках савана, с синюшным горлом и мертым взглядом, но с живыми ромашками в волосах. Лицо у него было счастливое. Глафира Петровна надела лучшее бархатное платье. С ее губ, накрашенных торжественной красной помадой, не сходила улыбка. Оба ее суженых оставались бледны и мертвы.
На уходящих за мост женщинах были новенькие яркие платки. На мужчинах – истлевшие мундиры. Вдовы шли с мужьями, древние старухи – с детьми, которых, наконец, дождались с давно прошедшей войны. Темная громада леса словно поглощала их всех: одного за другим, без следа, в торжественном молчании. Вода была спокойна. Над “Краснопольем” даже не пели птицы.
Даник смотрел на процессию, ломая в беспокойных пальцах сучок, который подобрал на берегу. Алесь жевал былинку и то и дело нервно пощипывал себя за руку. Они не могли сказать Лене ничего, что его утешит, но, по крайней мере, они были рядом. Этого хватало.
Наконец, когда поток людей из деревни практически иссяк, к мосту подошла мама. Она вернулась домой, чтобы распустить волосы и переодеться в лучшее платье. Ленька очень давно ее в нем не видел: отцу не нравилось. Он говорил, плохо, что плечи открыты, и подол легкомысленный.
Когда Ленька подошел к маме, она, кажется, испугалась.
– Тебе не надо уходить с ними, – быстро заговорил он. – Я никому не скажу, что это ты. И не скажу папе, что ты хотела меня отдать.
Голос у него срывался, губы дрожали. Мама посмотрела ему прямо в лицо, покачала головой и коротко, неловко обняла. Это было непривычно – обнимались они редко. Когда мать разжала руки, Ленька остро почувствовал, что именно этого ему многие годы не хватало.
Когда Оля перешла мост, чудь бросилась к ней с визгом, лопотанием и хохотом, будто встретила старого друга.
Эпилог
Двух дней под жарким солнцем хватило, чтобы увядшая от резкого заморозка природа “Краснополья” вновь ожила. Несколько кустов роз в цветнике Глафиры Петровны погибли безвозвратно, но сожалеть об этом было некому. От людей, которые ушли за реку, остались только воспоминания.
Навсегда покинул деревню и дядя Захар. Вместе с престарелой матерью он перебрался к дальним родственникам, а коров отдал соседям. Его опустевшая изба с проломленной деревьями крышой и заросший буйными кустами двор служили жутким напоминанием о пустоглазой чуди, искавшей своего однорукого убийцу спустя шестьдесят лет.
Дачники еще несколько недель, собираясь на традиционные чаепития, судачили об аномальном холоде и пропавших в один день людях. Николай Петрович веско говорил, что со всем разберется, и даже гневно стучал сухим кулачком по столу, чего с ним обычно не случалось. Зойка Рябая требовала, чтобы ей, по крайней мере, возместили передушенных непонятным монстром куриц. Дед Ефим слушал, усмехаясь в усы, и грыз жесткие пряники. Ванька Ухов, собрав крепких парней, прочесывал чащу с фонарями, но ничего не нашел и только порвал джинсы, ползая по кустам.
Приезжала милиция, потом журналисты. В газете вышла заметка: мол, в горьковской области действует странная секта, последователи которой, отринув блага цивилизации, целыми семьями уходят жить в лес.
Разрытые могилы, как зияющие дыры в черепе, еще долго мозолили бы глаза жителям “Краснополья”, пока их не затянула бы трава, но, проснувшись однажды утром, люди увидели, что кладбище вернулось в приличный вид. Отец Павел и старый гробовщик Наум в четыре руки зарыли оставшиеся от мертвецов ямы и даже прикрыли их дерном. Жизнь снова вошла в свою колею.
***
Алесь не чувствовал, что изменился за это лето. Может, немного вытянулся и похудел. Конечно, загорел: а как иначе, если круглые сутки болтаешься на речке или гуляешь в бескрайнем васильковом поле? Он жил, как прежде: пек картошку в чугунке, собирал сладкий, спелый крыжовник, играл с друзьями в футбол, когда тепло, и в шашки, если дождливо. Иногда он тайком от всех садился за учебники и снова твердил неповоротливые, угловатые термины, которые с трудом помещались у него в голове. Может, когда придет осень, Алесь Сулавко и не станет первым учеником, но и хлопать глазами, как дурак, тоже больше не придется.
О Валюше он вовсе не думал. Чудь, предлагая партию в шашки, его обманула: он выиграл, но важное, дорогое, хранящееся под самым сердцем воспоминание все равно пропало. Теперь поход в гости к однокласснице и компот с вишнями потерял все свое очарование.
Зато с отчимом стало полегче. Когда тот приезжал на выходные в “Краснополье”, Алесь на самой большой сковороде жарил яичницу на троих: себе, Данику и Родиону Григорьевичу. Они ели все вместе, за одним столом, немного говорили и, в особенно хорошие дни, могли пошутить и посмеяться. Как-то раз Алесь настолько разговорился, что даже рассказал про Яблоневое, бабушку и оставленного у чужих людей котика Кощейку.
– Чего же ты сразу не сказал? – огорчился отчим. – Я кошек очень люблю. У нас их в цеху знаешь, сколько живет?
– Не подумал. Ну, ничего, Кощейка старый, ему было бы трудно на новое место переезжать.
– Сына, а, может, котенка возьмем? Мыши ночью так шуршат, что я спать не могу.
Алесь смутился: впервые Родион Григорьевич назвал его так. Про себя он решил, что называть чужого человека отцом все равно не будет. Папка у него есть, в Яблоневом похоронен. “Дяди Роди” будет пока вполне достаточно.
На следующий день Алесь принес от бабки Акулины двух котят: рыжего бандита и нежную трехцветную девочку с розовым носом.
– Ты, дядь Родь, не смотри, что их два, – успокоил Алесь. – Рыжего себе Даник хочет забрать.
Отчим рассеянно кивнул. Он удивительно аккуратно подхватил на руки трехцветную кошечку. Та прижалась к грубым, жилистым лапищам рабочего человека и замурчала, жмуря глаза.
***
В июле труппа молодежного театра вернулась в Горький. В августе Станислав Генрихович собирался взять новую пьесу и возобновить репетиции. У них не было телефона Даника, но худрук через третьи руки смог узнать, что его младший актер гостит в “Краснополье” у друга. Родион Григорьевич, ворча, положил на стол увесистый конверт из коричневой бумаги. Отчим Алеся явно подозревал, что их всех ждут нехорошие вести: ну кто стал бы писать такое длинное письмо тринадцатилетнему мальчишке, который балуется пьесками? Наверняка он чем-то провинился!
Почти весь конверт занимал отпечатанный на машинке новый сценарий. Поля пестрели карандашными пометками, и Даник узнал нервный, обрывистый почерк Станислава Генриховича. Приложенное к сценарию письмо было сухим и коротким. Новая роль – серьезной и длинной.
Даник
