Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
Сейчас, когда я целовал покойницу, он проверил, сможет ли почувствовать через мой поцелуй холод ее неподвижного тела. И, видимо, проба удалась, он остался доволен. Теперь он точно знает, что, когда я лягу с Майей, через меня войдет в нее он – как я входил в Майю через Тима. Этот паук для того и вступил в связь с дочерью, чтобы с одной ступени извращения перейти на другую, более низкую: зачать с дочерью еще одну дочь, чтобы затем овладеть и ею. Одного падения ему мало, ему нужно провалиться еще глубже.
От этих мыслей во мне словно шипела кислота, разъедающая душу. Но вот что странно: я даже не помышлял о бегстве. Я хотел увидеть Майю. Наконец увидеть ее въяве, коснуться ее кожи, волос, почувствовать дыхание, заглянуть в глаза. До сих пор Майя была для меня только фантомом – картинкой на бумаге, фантазией во сне. А сейчас она вот-вот станет реальностью.
Я вернулся на кухню, где Тим продолжал спать, скорчившись на узком диванчике, сел за стол и плеснул себе виски.
Бедный Тим, подумал я, глядя на него, тоже попал в паутину, как и я, тоже муха, и она затрепетала крылышками, паутину слегка разорвав, но разве теперь взлетит несчастное это насекомое!
Вечер стекал на город, словно на небе гигантская рука выжимала губку, полную космической тьмы. Светлячки праздничных новогодних огней пронизывали сумрак, я видел их из окна. Здесь, кстати, тоже были электрические гирлянды, протянутые поверху. Я нашел вилку от гирлянд, свисавшую вдоль стены, и воткнул ее в розетку. Кухня озарилась мерцающими разноцветными огнями. Атмосфера праздника расползлась под потолком.
Убаюканный мерцанием огней, я не заметил, как заснул, сидя на стуле.
Проснулся в темноте, слегка разбавленной светом уличных огней, проникавшим в окно. И не мог понять, где лежу. Это была не кухня. И лежал я на кровати. Что-то холодное под моей левой рукой и под сердцем. Перевернулся на спину. Приподнялся, чтобы оглядеться.
Я лежал в кровати с покойницей. Только что обнимал ее левой рукой, в которую въелся холод ее тела. Но – вот неожиданность – спокойствие не покинуло меня. Рядом с мертвой женщиной я оказался, видимо, потому что ходил во сне. Как еще это объяснить? Ну а ходил – так что ж! Лунатику положено ходить в подлунном мире. Я встал и осторожно, стараясь ничего в темноте не задеть, вышел из комнаты.
На кухне все было без изменений, если не считать позы спящего Тима, который лежал на спине, вытянув ноги, с дивана свесившиеся на пол. Я взглянул на циферблат настенных часов: стрелки показывали без двадцати пяти минут полночь.
Быстро забежав в санузел, я облегчился, умылся и вышел из дома. До конца улицы было рукой подать. Вместо последнего дома по нечетной, самой длинной, стороне был пустырь, обнесенный забором. На этом месте когда-то стоял дом, теперь здесь, видимо, собрались что-то строить. Обогнув забор пустыря, я вышел к той самой площадке перед мусорными контейнерами, где голос из телефона велел ждать Майю.
Ожидая, я прогуливался туда-сюда, осматривался. Улица Глухова, на которой стоял дом Тима, в паре с улицей Алексеева, состоявшей из таких же частных домиков, врезалась в старый, советской застройки, микрорайон. Две эти улицы, шедшие параллельно, дружно обрывались перед территорией, примыкавшей к трем пятиэтажкам.
На последнем участке по улице Алексеева, расположенном бок о бок с пустырем, замыкавшим улицу Глухова, стояли два дома. К одному из них вела калитка, на которой краской было написано: «Алексеева 74Б». Сразу за калиткой стоял покосившийся деревянный сортир. Некогда приличный и аккуратный, с двускатной крышей, он теперь сильно накренился и почти полностью перекрыл вход. Чтобы оказаться во дворе, пришлось бы согнуться пополам и пролезть в треугольную щель между диагонально нависшей стеной и соседским забором, которого сортир почти касался крышей.
Из этого проема под сортиром и выскользнула Майя. Я узнал ее мгновенно, еще даже не успев рассмотреть лицо. Игла уколола сердце, когда я увидел эту изящную фигурку, выпорхнувшую на улицу. Она тоже узнала меня. Подбежав, бросилась мне на шею, обвила руками и покрыла лицо поцелуями.
Когда я целовал ее в ответ, губы почувствовали влагу: Майя плакала от радости.
Она потащила меня за руку к калитке, из которой вышла. Вслед за ней, согнувшись пополам, я протиснулся в лаз под сортиром и оказался во дворе. Там стояла беседка: три лавочки вокруг стола под крышей на четырех опорах. Майя усадила меня на лавочку, сама села напротив и, внимательно глядя в мои глаза, начала жестикулировать.
Она общалась со мной жестами, на языке немых, который я не понимал. Раз за разом повторяла одну и ту же комбинацию жестов, ее взгляд вливался в меня, тек по коридорам разума, проникал все глубже, и, наконец, жесты делались понятными. Не знаю, что тут было – гипноз или колдовство, – но Майя заставила меня «слышать» ее. Глядя на фигуры, которые выписывали ее руки, я словно слышал ее голос у себя в голове.
И вот что узнал от нее.
Когда Тим ее избил, она убежала из дома и сперва не знала, куда податься, провела одну ночь на улице, но потом, когда на следующий день пробралась домой, пока брат отсутствовал, мать, накормив ее, посоветовала ночевать в доме 74Б на соседней улице Алексеева, здесь, в этом доме, у которого мы сейчас сидим. Тут живет одинокая старушка Раиса Филипповна, или просто баба Рая. Родившаяся еще до Отечественной войны, баба Рая, от старческой немощи, уже не встает с постели. За ней ухаживает какая-то родственница. Приходит один, изредка два раза в день. И сегодня она уже заглядывала ближе к вечеру, так что больше не придет, поэтому квартира сейчас в нашем распоряжении. Там две комнаты: в одной баба Рая, другая пустует – ее и займем. Ключ от входной двери родственница эта специально оставляет в тайнике, о котором знают все соседи; они, в случае чего, к бабушке заглядывают. А я этим ключом пользуюсь, чтобы ночевать у нее. Вреда ведь нет от этого, правда? Наоборот, даже польза. Я ведь и поднять могу бабушку, если упадет, и набок повернуть, и воды ей дать, и еды. А та даже и не спрашивает, кто я такая, откуда взялась.
Майя встала и потянула меня за собой. Открывая не запертую на замок дверь, указала рукой на груду хлама в чугунной ванне около крыльца, и жестами объяснила: в этом хламе прячут ключ.
Прихожая соединялась с кухней, как в доме Тима и Майи, только все здесь оказалось более ветхим и бедным. Было тепло, даже жарко, и пахло плохо. Когда мы прошли из кухни в комнату, «плохо» переросло в «мерзко». Комната, где обитала старушка, пропахла мочой и еще какой-то дрянью. Сама баба Рая лежала на кровати слева от входа, полностью обнаженная, сбросив одеяло на пол.
Майя послала мне лукавый масленый взгляд и кивнула на старуху, словно спрашивала: «Ну как она тебе? Правда, хороша?» Я отвел глаза от безобразного зрелища. На нас баба Рая взглянула только раз и больше не обращала внимания.
С улицы донеслись первые взрывы праздничных петард – значит, уже наступила полночь, один год сдал смену другому.
Мы пересекли комнату и через дверь в дальнем ее конце вошли в следующую, смежную. Воздух там был получше – тоже, впрочем, плохой, но не настолько мерзкий, как в первой комнате.
Когда дверь за нами закрылась, и Майя включила свет, мне вдруг стало жутко, словно я попал в непроглядную тьму. Свет в этой комнате вызывал странную реакцию, словно только казался светом, а, по сути, был глубокой тьмой – мрачной, бездонной, зловещей. Слабость разлилась у меня по телу. Голова закружилась, пол поплыл из-под ног. Я прислонился к стене и сполз по ней вниз.
Я в ловушке. Это чувство было подобно тонкой проволоке, которая внутри тела оплетала
