Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
На Майины вопли и визги в комнату вбежала мать, попыталась оттащить разъяренного Тима от сестры, и тут он совершил страшную ошибку, сделал то, чего не может себе простить. Он ударил мать. Она упала, сбитая с ног, и лишь тогда Тим опомнился. Сокрушенно он говорил мне:
– Это так безобразно было, что дальше некуда. Майю-то, лярву эту, не жалко, хер с ней, но мать… Как я так мог! Но я просто обезумел. Хорошо еще, что под рукой палки не было или ножа. Ты видишь, Вован, какая дрянь случилась, какая несусветная дрянь! Мать теперь со мной не разговаривает, хотя я на коленях перед ней стоял, умолял простить. Сидит у себя в комнате, не выходит. А Майя из дома ушла. Я ведь по голове ее бил. Сильно. Мне кажется, у нее крыша поехала от этих ударов. Дай бог, если это просто шок был, если прошел быстро. Но вдруг это настоящая шизня? Эти глаза ее безумные… Ох, Вован, как же тошно мне! Не знаю, где сейчас Майя, знаю только, что приходит домой тайком, когда меня нет. Возвращался однажды и видел издали, как она – раз! – на улицу со двора, и бежать. Погнался было, да фиг вам! Не догнал. Короче, за спиной у меня с матерью контачит. У матери спросил про Майю, но та только одно сказала: не твое, мол, собачье дело, и все. Я уж и в церковь, представляешь, ходил, свечку там толстенную купил, поставил, зажег – пусть Бог видит, я зла не хотел, я бы теперь… Лишь бы выправить! А то, может, не знаю, может мне повеситься, что ли?
Взгляд его затравленно блуждал по комнате. Я не стал утешать его и не стал отговаривать – дескать, не вешайся, друг, не надо, жисть прекрасна!.. Мне вдруг стала глубоко безразлична его судьба.
Вскоре Тим был уже пьян настолько, что заснул, перебравшись на стоявший в кухне диванчик.
Он храпел, а я вышел из-за стола и направился в комнату. Здесь не было коридора, соединявшего комнаты, все они были сквозными. Дверь из кухни вела в одну комнату – как я понял, она принадлежала Тиму, – в дальнем ее конце была еще дверь, за которой смежная комната, очевидно – Майина. Пройдя ее, я подошел к новой двери – в третью комнату. Здесь должна обитать мать.
Постучался. Ответа не было.
Тогда я осторожно толкнул дверь и вошел. На большой двуспальной кровати неподвижно лежала женщина в ночной рубашке. Скомканное одеяло бесформенно громоздилось рядом. Лежала женщина на спине, голову скрывала подушка.
Не шевелилась. Не дышала. Она была мертва.
Я осторожно приподнял подушку и увидел застывшее страшное лицо. Дупло рта, налитое мертвенной тьмой. И выпученные в ужасе глаза.
Подушка легла на место.
Что же ты наделал, Тим, друг мой!
Я подошел к окну, стоял и смотрел во двор. Над забором виднелась полоска улицы, соседские заборы на противоположной стороне.
И ведь он совсем недавно ее убил, понял я, трупного запаха еще нет. Задушил, а потом начал пить. Потому и был уже вдрызг к моему приходу. Возможно, когда я только сошел с автобуса, она была еще жива. Быть может, он опустил подушку на ее лицо в тот самый момент, когда я пытался ему дозвониться, но попал в тот странный чужой разговор…
Я вздрогнул, почувствовав, как вибрирует в кармане телефон.
Рука дрожала, когда полезла в карман.
Мой умерший телефон ожил, экран горел, но каким-то странным фосфорическим светом. Не было звука, только зуд вибрации. На экране – ничего, лишь желтовато-зеленоватое световое пятно, в котором темнела фигура непонятного замысловатого символа, вроде оккультного. Я неуверенно ткнул пальцем в символ и поднес телефон к уху. Наверное, сейчас треть моей головы осветилась его гнилостно-лунным светом.
– Ну что, пацан, – раздался из динамика голос, один из тех, что я уже слышал, когда подключился к чужому разговору, – Майю мою хочешь увидеть?
– Что?! – опешил я. – А… вы кто?
– Да какого черта ты тут вопросы задаешь?! – рявкнуло из трубки; собеседник внезапно дико разозлился, просто пришел в ярость. – Ты, щенок, зачем сюда приехал?! К Майе или к кому?! Ты увидеть ее хочешь?!
– Да… да… хочу, – пробормотал я и глупо выдавил фальшивым тоном: – Извините.
– Вот так лучше, – собеседник был доволен и стал спокойнее. – К полуночи приходи. Выйдешь на улицу со двора, пройдешь до конца улицы, тут рядом совсем. Там, где улица кончается, пятиэтажки стоят, между ними мусорка, перед ней площадка, где жильцы машины паркуют. Вот там, перед мусоркой, и стой. Майя тебя сама найдет. Есть там рядом одна хата, где она от Тимошки-придурка прячется. А теперь подушку сними с тела…
– Что? – не понял я.
– Я говорю, подушку с тела сними, – собеседник начал закипать, но еще сдерживал свою злость. – У тебя там, в комнате, тело на кровати, на нем подушка. Сними ее.
Собеседник явно видел меня, знал, где я нахожусь. Я снял подушку с лица мертвой женщины.
– Хорошо, – произнес голос. – Теперь поцелуй ее за меня. В щеку.
– Как? – опешил я.
– Слушай, пацан, я же тебя по-человечески прошу, – в голосе собеседника прорезалась глубокая душевная боль. – Она ведь дочь моя. Родная. А этот негодяй убил ее. Тоже ведь… родственничек! Я прийти не могу, коснуться не могу, ничего не могу! Только и могу что говорить. Наклонись культурно и поцелуй в щеку. Будто родную мать целуешь. А я через тебя почувствую.
Какой-то еле слышный звон или комариный писк окутал меня, когда я склонялся над покойницей, приближал лицо к ее страшному лицу, к провалу рта, который завораживал своей тьмой, и, робко вытянув губы, целовал холодную щеку, держа в правой руке фосфорически горящий телефон.
– Да. Вот так, – донеслось из динамика.
Когда я осторожно возвращал подушку на лицо покойницы, телефон погас.
Выходит, я сейчас разговаривал с дедом Майи и Тима, отцом их матери. А этот дед, как мне помнилось, умер в тот самый день, когда родилась Майя. Фармацевт, шизофреник, оккультист. Тим говорил, что он был одержим идеей инцеста с дочерью в каких-то магических целях, что, возможно, даже и совершил его, после чего Майя родилась, и она, выходит, дочь своего деда…
Мерзость какая!
Эта семья, словно паутина, словно болото, яма-ловушка, полная клея для крыс, куда если влипнет живое существо, то уже не спасется.
Может быть, Тим не так уж и не прав был, когда убивал свою мать? Жестоко, конечно, так думать, но если ты вдруг очнулся среди змей, то ведь невольно начнешь с ужасом и отвращением топтать скользкие тела. Не хотел бы я оказаться на месте Тима и вдруг узнать, что моя мать – любовница моего деда, а сестра мне только по матери сестра, по отцу же она мне черт знает кто такая.
Этот голос из телефона! Как это он говорил: «Моя Майя», – с какой влажной и липкой интонацией. Если она ему одновременно и внучка, и дочь, если линия их родства сплелась в такую петлю, то, конечно, у него будет к ней особое отношение! Тим для него – «родственничек», сын нелюбимого зятя, а она – «моя Майя».
И тут совсем уж безобразная мысль пришла на ум. Ведь что мне сказал голос в телефоне, когда я собирался поцеловать покойницу? «Я через тебя почувствую». Вот оно как! Он может чувствовать через меня. Почему? Да черт знает – почему! Майя чувствовала меня через Тима, когда совокуплялась с ним, а ее дед – он же отец – каким-то образом чувствует через меня. В этом паучьем клубке все возможно. Отец-колдун затащил в постель – а может, даже на какой-нибудь алтарь – свою дочь и зачал себе внучку, которая одновременно вторая дочь ему, а по отцу, выходит, стала сестрой для собственной матери. Потом эта девочка, зачатая таким чудовищным способом, подросла и затащила в постель спящего старшего брата,
