Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
Но подобная странность меркла перед ее признанием в том, что сотворила она с братом.
Тим был выпускником краснодарского худграфа КубГУ, только жил не в Краснодаре, а в Новороссийске, и я собирался отправиться туда, чтобы увидеть наконец Майю лицом к лицу и увезти ее к себе, в Астрахань. Однако после этого чудовищного письма решил с поездкой повременить. Я был растерян и не знал, что делать. Мне требовалось время, чтобы все обдумать.
И вот еще какая странность: это письмо пропало. Я прочел его один раз, положил в ящик стола, где хранил ее письма, а вечером того же дня захотел перечитать, но не смог найти. Вот почему и подумал: возможно, это письмо… галлюцинация? Родители, с которыми я жил в двухкомнатной квартире, не могли его взять, это исключалось, никогда не рылись они в моих вещах, даже просто не заходили в мою комнату без меня. Единственное рациональное объяснение заключалось в том, что письма не существовало вовсе. Хотя полной уверенности, что оно мне только померещилось, тоже не было. Туман омерзительной двойственности заполз в душу и окутал чувства.
Я написал Майе, что приеду позже, а пока возможности нет. Не буду пересказывать вранье, которым наполнил письмо; мне было стыдно уже во время его написания.
Отправив письмо, я ждал, со смесью страха и отвращения, когда Майя снова посетит меня во сне.
После самого первого подобного сна у меня начались странные психологические реакции, которым я не уделял особого внимания, но теперь стал догадываться – что именно они значили. Общаясь с некоторыми людьми, я иногда чувствовал к ним одновременно симпатию и отвращение. Оба чувства текли во мне, словно две разные мелодии, наложившиеся друг на друга и звучавшие одновременно. Подобная раздвоенность не раз возникала у меня как реакция на людей, на произведения искусства, на ситуации. Безразличие и тут же раздражение, удовольствие и тут же недовольство, интерес и тут же скука. Все это казалось мне чем-то вроде легкой и безобидной формы безумия. Ведь семена безумия, рассуждал я, вложены в каждого без исключений, но прорастают лишь у немногих.
Теперь же я пришел к выводу, что раздвоенность реакций была побочным эффектом моих снов. Если Майя действительно использовала Тима в лунатическом состоянии для своей сексуальной магии, то в моем подсознании могли остаться его психические отпечатки, ведь мы с Тимом вступали в противоестественную и слишком тесную связь, соприкасались друг с другом самой изнанкой существа. Отсюда, делал я вывод, и раздвоенность моих реакций, поскольку часть из них принадлежала Тиму, его психике, сознанию и нервной системе. Наверное, и Тим испытывал те же чувства.
Последствием этих снов был еще вдобавок и лунатизм. Я начал ходить во сне.
Сам-то я во время сомнамбулических похождений ничего не знал и не чувствовал, но родители увидели меня ходящим ночью и рассказали мне об этом. После Майиного письма я решил, что «заразился» сомнамбулизмом от Тима, которого Майя сделала лунатиком с помощью своей магии.
Вскоре она опять пришла в мой сон.
Касаясь ее тела, я понимал, что касаюсь его вместе с Тимом, что мои руки «вдеты» в его руки, как в перчатки, что я воплощен в нем, и мое возбуждение – это и его возбуждение. Но то, что пугало меня и вызывало отвращение наяву, во сне вдруг показалось забавным. Я был словно не я и оценивал вещи непривычным для меня образом. Мне доставляло удовольствие сознавать, что я – как бы демон, захвативший Тима, делаю с ним что хочу, распоряжаюсь его телом. Особенное наслаждение доставляло сознание того, насколько происходящее развратно. Мы с Майей заставляем Тима совокупляться с ней, его родной сестрой, он наша жертва, наш подопытный кролик, беспомощная тварь в руках богов, а эти боги – я и Майя. Все это было так забавно, так смешно, что во время оргазма я расхохотался, представляя, как такой же оргазм сейчас испытывает спящий Тим, вливающий свое семя в сестру.
Мой хохот внезапно треснул, будто лед, взломанный снизу, и я почувствовал, как из-под смеха полыхнуло черным пламенем ужаса и ярости. Я выдернул себя из Майи, вскочил и с силой ударил ее, лежащую, ногой. Майя завизжала от боли. Затем я ударил ее кулаком в лицо. Мое тело действовало самостоятельно. Я силился остановить себя, но не мог: сознание меркло от ярости, тело не подчинялось мне. Казалось, оно душит меня, смыкается на мне, словно челюсти хищника, вцепившиеся в добычу.
Я вынырнул из этого кошмара и проснулся, не понимая, что случилось. В магической схеме, которую создала Майя, произошел какой-то сбой, что-то пошло наперекосяк.
У меня мелькнула догадка о том, что же именно произошло в ту ночь, но она требовала подтверждения, а подтверждение можно было получить только там, встретившись с Майей и Тимом. Я, однако, страшился этой встречи, старался отсрочить ее как можно дольше. Мне не хотелось никуда ехать, я даже надеялся – и это была подлая, постыдная надежда, – что Майя сама напишет, чтобы я не приезжал, и тем самым снимет с меня всякие обязательства.
Надо сказать, что Тим, вернувшись из армии, послал мне из Новороссийска одно письмо на электронную почту, а с ним фотографию, где он снят вместе с Майей на берегу моря, за спиной бухта и горы на дальнем ее берегу. В письме он кратко написал, что они с Майей ждут меня в гости. Это письмо я получил в конце ноября, тогда же и ответил на него, что обязательно, мол, приеду к вам. Но это я писал уже после того, как Майя рассказала мне о своей колдовской схеме, в которой использовала Тима, и в моем ответе на приглашение не было искренности.
Теперь же я просто затаился, не писал никаких писем: ни бумажных – для Майи, ни электронных – для Тима. Ждал, что кто-нибудь из них сам напишет мне. Ждал также, увижу ли я Майю во сне еще раз, и каким будет этот сон?
Наконец в середине декабря Майя приснилась мне. Она выглядела не как обычно: исхудавшая, бледная, глаза, обрамленные тенями, болезненно блестят, спутанные грязные волосы падают на лицо. Бросившись ко мне, она лихорадочно целовала меня потрескавшимися губами, по ее телу пробегала дрожь, и это была не только дрожь желания; мне показалось, что она дрожит еще от чего-то, не имеющего отношения ко мне.
Наше совокупление было коротким и торопливым, каким-то звериным, но наслаждение, которое испытал я в этот раз, оказалось сильнее обычного. В нем чувствовалось что-то ядовитое и смертельно опасное, что придавало ощущениям особую остроту.
После этого сна ко мне приходили мысли о самоубийстве. Навалилась какая-то жуткая тоска, словно бы небо превратилось в каменную плиту и прильнуло к земле, а меня сдавило меж двух гигантских плит. Я чувствовал себя заживо похороненным, доживающим последние дни или даже часы на бескрайнем кладбище, в которое превратилась вся поверхность планеты. Живой мертвец, я ходил среди мертвецов, совершал бессмысленные действия без причины и цели. Вся так называемая жизнь была бредом, который мерещился моему омертвелому разуму; видения жизни ползали в нем, будто черви в гниющем мясе.
Я увидел недалеко от своего дома, как дети хоронят под деревом мертвую собаку. Следующие три дня меня тянуло на эту собачью могилу. Я останавливался над ней и стоял, ни о чем не думая, просто чувствуя собаку, лежащую там, под землей, совсем неглубоко, неподвижную и мертвую.
Когда минула ночь после третьего дня, проснувшись утром, я обнаружил, что лежу в обнимку с мертвой псиной. Я сразу же все понял: ночью опять ходил во сне, только на этот раз вышел из квартиры, спустился во двор, выкопал из земли собачий труп и притащил его в постель.
Что ж, подумал я, глядя на оскаленную пасть мертвой твари, как сказал поэт, «если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно»; то же и с мертвыми собаками – если их откапывают и тащат в постель, значит, это тоже кому-нибудь нужно. Человек существо такое – нужды его могут принять самую замысловатую форму. Я сильнее прижался к трупу, погрузил лицо в его длинную грязную шерсть, вдохнул запах разложения и вновь окунулся
