Пучина скорби - Альбина Равилевна Нурисламова
— Ты не подумал, что они выжили, выбрались из провала? — спросила Марина, зная, что вопрос идиотский.
Сын засмеялся сухим, трескучим, каркающим смехом.
— Ага, узнали мой адрес, пришли под окна? Ни переломов у них, ни крови, ни ран? Мам, хватит. Они были мертвые и расхаживали в темноте. Если бы видела их, ты бы не сомневалась.
— Они просто смотрели?
Сережа прикрыл глаза: да.
— Я приблизился к окну. Наступил на осколки стакана, не заметил боли. Прижался к стеклу, смотрел; мне казалось, я падаю. Туда, в провал. В черноту. Утром очнулся, нога в крови, на полу лужа и стекло битое. Я попытался себя убедить, что мне приснилось. Спьяну еще не такое привидится же, да? Ногу заклеил, решил отоспаться. Ближе к вечеру звонит Мишка. Он раньше в параллельном учился, ты его не знаешь. Нормальный пацан, мы сошлись в последнее время. То да се, слово за слово, он спрашивает, все ли со мной хорошо. Не было ли снов плохих, всякого такого. Не было, говорю, все путем. А сам слышу, голос у него перепуганный. Не такой, как всегда. Но ничего не рассказал, я в то время реально думал, мне приснилось. Только они снова пришли. Я днем выспался, с вечера уснуть не мог, кино по видаку смотрел, и после полуночи меня как за ниточку потянуло. Встал, подошел к окну. Смотрю, дети — там. Стоило мне подойти, увидеть их, снова улыбнулись. Я не выдержал, заорал, шарахнулся, запнулся за палас, упал, нос разбил… Короче, утром пошел в офис. «Лавр» неподалеку от общаги. Когда мимо нее шел, из подъезда вышли женщина с девочкой. Брата Дениса Сергеевича жена и дочь.
Сережа выразился коряво, но Марина поняла, о ком речь.
— Денис Сергеевич иногда приводил племянницу в школу. Лизой ее звать. Девчонка капризничала, топала ногами, кричала, что никуда не пойдет, если мать не верит. Мертвецы, типа, были во дворе ночью; заглядывали в окна, улыбались. Меня будто холодной водой окатило. «Дети?» — спрашиваю. Женщина на меня, как на больного, посмотрела, Лизу дернула и потащила за собой. Тогда я понял, что не сбрендил. И другие пацаны мертвых детей видели. Когда пришел, все на месте были, кроме Лавра, собрались в большой комнате, ее Лавр залом для заседаний зовет. Кто кофе пил, кто пиво. Морды перекошенные, бледные, глаза бегают. Все молчком, но обсуждать и нечего было. Лавр явился — довольный, сытый котяра. Чего, говорит, скисли, братва? Детишки приходили? Ничего, скоро они вас пугать не будут. Сегодня-завтра наш новый партнер с вами познакомится, поймете. «Кто?» — спрашиваем. Лавров только ржет, не отвечает.
— Теперь ты знаешь? — спросила Марина, не понимая, верить этому или нет.
— Все было, как обещал Лавр, — не слушая ее, проговорил Сережа. — Я же сказал, теперь оно всегда со мной. И со всеми, кто участвовал в расправе. Мы повязаны кровью, говорит Лавр, никто не может уйти.
— Что за «оно» такое?
Сережа напряженно смотрел на мать.
— Не могу ответить. Оно не хочет. Я сказал много, оно позволило, потому что…
— Да, ты говорил. Потому что я не поверю, не пойду в милицию.
Марина вскочила с кресла, заламывая руки. Она должна собраться, сообразить, как поступить. Сережа болен: и вид у него, как у больного человека, и слова, и поступки. Совесть грызет, вина мучает — вот результат. Пойти в милицию и заявить на собственного больного сына?
Чтобы его судили, в тюрьму или психушку посадили?
Нет. Ни за что. Да, там дети, жертвы. Но Сережа — ее ребенок. И жертва! Нужно забрать его, увезти подальше отсюда, на другой конец страны. Продать квартиру, все продать и уехать. Завтра вернется из рейса муж, нужно рассказать ему и решить. Впрочем, Марина не сомневалась в его выборе: что может быть дороже единственного сына?
Мысленный поток пронесся в ее сознании. Растерянная, раздавленная, но не уничтоженная свалившейся на нее информацией, Марина, как всякая мать, собиралась защищать своего ребенка. Неважно, от чего или от кого. Да, некоторое время назад ей почудилось в сыне что-то чуждое, неродное, но это прошло. Болезнь накладывает отпечаток, вот причина. Но разве можно отказываться от любимого, близкого человека лишь потому, что он заболел?
— Оставайся ночевать. Отоспишься, успокоишься. Папа приедет скоро.
Сережа смотрел на мать со рвущей сердце печальной обреченностью. Внезапно из левого глаза выкатилась кровавая капля. Потом — из правого. Кровавые слезы текли, прочерчивая дорожки на щеках. Марина, не помня себя, заголосила, рванулась к сыну. Причитая, гладила его по голове, прижимала к себе, пытаясь вытереть кровь.
— Что? Что с тобой? Надо скорую! Сережа!
Он отстранил мать от себя, взглянул ей в лицо. Кровь перестала течь, но щеки Сережи были перепачканы, как и руки Марины.
— Не надо скорую. Видишь — прошло. Я хотел сказать тебе то, что не должен был. Попытался, но оно не позволило. Я же говорил. Если действуешь против его воли, даже не делаешь, а только думаешь, — оно накажет. Кровь потечет из носа, глаз, ушей, горла. Задыхаешься, голова дико болит.
«Вот они, симптомы! Как же ему плохо», — думала Марина.
— Когда мы поняли, что оно теперь внутри нас, Лавр собрал всех и сказал, уйти никто не сможет. Я говорил уже, да? Голова не варит совсем. Так вот …Не сможет уйти. — Сережа произносил слова с видимым усилием. — Мишка вскочил, прямо истерика была. Руками махал, орал, что в гробу видал все это, что не подписывался малых валить. И пусть эта штука убирается из него ко всем чертям. А Лавр ему: «Уверен? Точно пусть убирается?» Мишка ответил: «Да». Лавр сказал, мол, будь по-твоему, сам решил. А вы, говорит, смотрите внимательно. И мы смотрели. —
