Соседи - Екатерина Дмитриевна Пронина
– Чего вам? – проворчала Акулина.
– Там, у Зойки… курицы… – начал было Алесь.
Старуха молча отступила, позволяя ребятам войти. Алесь заметил, что в ее доме собралось еще несколько деревенских: бабка Кулебяка и бабка Анисья, отец Павел, Тишка. Все тихие, скорбные, как на похоронах. Только Герка бессмысленно улыбался, играя у печки с серым котенком Дымком – самым маленьким из коробки.
– У Зои Петровны какой-то зверь всех птиц передушил, – сказал Даник. – Мы сами видели.
– Не зверь, – покачал головой отец Павел. – Чудь разозлилась.
– Пастух сердится? – шепотом спросил Тишка, расчесывая на руках красные цыпки.
– Дай-то Бог, чтобы он! – бабка Кулебяка набожно перекрестилась. – А то ежели Стынь проснулась…
– Стынь это! Сначала холода, потом куры… – Акулина положила сухонькую ладонь на плечо Герке, будто искала защиты у неразумного внука. – Докопались, значит, комсомольцы, чтоб их!
Они говорили между собой, будто не замечая ребят и не пытаясь изъясняться понятно для чужаков, но даже этих обрывков и тревожных взглядов хватало, чтобы понять: случилось что-то очень дурное.
– Кто такая Стынь? – спросил Даник требовательно.
– Белоглазая, которая мертвых возвращает и детей с собой уводит, – снизошла до пояснений Акулина. – Если хотите, оставайтесь здесь до утра, мальчики. Когда белоглазые придут, скажу, сколько ни есть, все мои внуки.
Алесь и Даник переглянулись. Может, и лучше было бы остаться здесь до утра, но сначала нужно предупредить Леню.
***
Не все деревенские, как бабка Акулина, боязливо сидели по домам. На темные улицы “Краснополья” вышли люди. Древние старухи, которые обычно прятались по избам, гуляли под луной, наряженные, с лентами в седых косах. Среди них, повязав новый платок, гуляла тетка Тамара. Бусы из рябины горели у нее на шее, словно капли крови. Поначалу ребята старались не сталкиваться с людьми и даже спустились к реке. Там, по колено в воде, бродил дядя Боря, как всегда пьяный.
– Вот и дождался тебя, моя хорошая, – ворковал он, нежно гладя в темную глубь Чернавы. – А я, дурак, боялся, что не придешь ты ко мне с неправильного кладбища. Но любовь дорогу всегда найдет…
Смутные тени, будто гигантские рыбы, скользили за ним под водой. Одна из них ненадолго вынырнула: над гладью реки показалась голая бледная башка с широким, как у рыбы, ртом. Пасть открылась, из горла твари вырвалось то ли бульканье, то ли клокотание. С таким звуком закипает суп в кастрюле, и пар подкидывает крышку, заставляя тонко позвякивать.
– И я по тебе соскучился, – блаженно улыбнулся в ответ дядя Боря.
В Женькином доме не горел свет, но Глафира Петровна сидела на привычном месте: качалась в плетеном кресле на крыльце. Рядом с ней Даник заметил две смутные фигуры, и ему стало тревожно. Он подумал о Женьке, которую не видел с самого праздника костров. В доме бабки Акулины, среди напуганных деревенских, ее не было. И не могла же она гулять в эту жуткую ночь, как тетка Тамара. Женька – нормальная! Васильковые венки, танцы у костра и страшные сказки еще не делают ее сумасшедшей.
– Алеська, подожди минуту, – попросил Даник. – Я только посмотрю, кто там.
– Тогда вместе пойдем, – твердо сказал друг.
Когда они приблизились к кособокой избе на крутом берегу Чернавы, фигуры стали различимы. Это были двое бледных мужчин в полуистлевших мундирах. Один помоложе, в шинели, с мягкими светлыми кудрями, а под волосами на виске – дыра от пули. Второй, чуть старше, с лихо закрученными усами, с шашкой у пояса, с красным, как цветок мака, пятном на груди. Даник знал их обоих, потому что уже видел на черно-белых фотокарточках в доме старухи. Ему стало дурно.
– Женя! – позвал он, надеясь, что девчонка тут же отзовется из окна или выскочит на крыльцо.
– Нет ее здесь, – прошелестела Глафира Петровна, взяв за руку белогвардейца.
Она поднесла к губам безвольную ладонь мертвеца и поцеловала. На морщинистом, как у древней черепахи, лице отразилось счастье. Оба ее суженых равнодушно смотрели в темноту белыми, бесчувственными глазами. Ужасная догадка полоснула сознание Даника.
– Ты ее отдала! – закричал он на старуху. – Отдала им Женьку!
Глафира Петровна даже не посмотрела на него. Она переводила взгляд с одного своего жениха на другого, и, хоть мертвецы не улыбались ей в ответ, выражение нежности и светлого счастья застыло на ее лице.
– Может, Женя на речке купается? – наконец, сказала старуха. – Или пошла погулять?
Голос ее был медленным и равнодушным, как сама смерть или старость. Даника затрясло. На речку?! Глухой ночью?! Он был готов перемахнуть через низенькую ограду, ворваться в дом или сделать еще что-нибудь глупое и дикое, но Алесь удержал его за рукав.
– Ты от бабки ничего добьешься, – шепнул он. – Ты же видишь, она чокнутая совсем. А у Женьки еще мать есть и друзья в деревне, мало ли, где она? Давай Леньку разбудим и вместе ее поищем.
Даник нервно похрустел суставами пальцев. Ему хотелось не смиренно ждать, а делать что-то немедленно, но в словах Алеся был смысл. Женька в любом случае не осталась бы в одном доме с ожившими мертвецами. Не став задерживаться у избы Глафиры Петровны, ребята пошли дальше.
***
Ленька все время мерз. Он уже нацепил самый теплый, колючий свитер и включил электрический камин, но холод словно забрался под кожу. Его не смогли растопить ни обжигающий чай, ни разговоры с отцом. Дневник Матвея Крюкова лежал под матрасом как вещественное напоминание, что все происходит на самом деле, а не чудится в бредовых снах, приходящих во время гриппа.
Этот день Леня провел, расшифровывая записи прадеда. Ему хотелось бы пойти в штаб, к друзьям, но мама куда-то ушла ранним утром, а отца, беспомощного из-за загипсованной ноги, нельзя было оставлять одного.
– Раз уж твоя мать имеет совесть бросить больного мужа, – полушутливо проворчал Константин Алексеевич.
Глаза у него при этом были злые. Ленька чувствовал, что папина маска добродушия скоро снова даст трещину и старался быть как никогда веселым и исполнительным. Он сам приготовил обед, сам полил грядки и не задал ни одного вопроса, когда приедет мама, потому что чувствовал, что отца это раздражает.
В доме тоже было неуютно. Леньке с недавнего времени стало казаться, будто кто-то переставляет предметы. Вещи, которые сто лет не требовались ни матери, ни отцу, лежали не на своих местах.
