Эгис Румит - Песня для Корби

— Ну как же, — говорила одна, — я от каждой пенсии тысячу откладываю себе на похороны. Гроб хочу хороший, сосновый…

— На внука бы деньги потратила, — раздраженно отвечала другая.

— А я прилично хочу умереть…

Корби испачкал руку, когда бросал землю на гроб своего отца, и знакомая матери полила ему воды на ладонь из пластиковой бутылки. Тогда, оттирая с кожи жидкую грязь, он впервые подумал о том, что может разрезать ее и перестать жить. Так просто.

Неделю спустя Корби вернулся в школу. Ему все соболезновали, а он вымученно улыбался и говорил, что все в порядке, что надо жить дальше, что он справится, что у него замечательный дед, который позаботится о нем.

Вечером того дня он лежал на спине и смотрел в пустой потолок своей комнаты. Он думал о фонтанах крови, о том, как они забьют из его рук, когда он порежет свои вены, о том, как раскроется кожа, уступая острой кромке бритвенного лезвия. Он думал о розовом срезе раны и о темной внутренности вены. Почему-то он был уверен, что его самоубийство будет безболезненным и очень мокрым. Он хотел испачкать кровью все вещи, хотел перемазаться в ней сам. Он хотел, чтобы его лицо стало таким же красным и изуродованным, как лицо его отца.

В папином ящике с инструментами был большой оранжевый нож с выдвижным лезвием фирмы «BOSCH». Отец любил немецкие инструменты и говорил, что уважает «немецкое качество». Корби разобрал его и вытянул изнутри два запасных, новеньких, абсолютно острых лезвия. Они были серебристыми, влажными от машинного масла. Мальчик попробовал одно из них на своем пальце и получил первую каплю крови. Она вызвала у него странное чувство — почти голод, почти жажду.

Он пожелал деду спокойной ночи. Потом ушел в свою комнату, разделся, сел на кровать и взял по лезвию в каждую руку. Он по-наполеоновски сложил руки на груди, так, что лезвие, которое он держал в левой руке, воткнулось в ямочку у локтевого сгиба правой руки, а лезвие, которое он держал в правой руке, воткнулось в ямочку у локтевого сгиба левой руки.

Он сидел так и чувствовал покой. Наконец-то он был свободен. Призраки больше не мучили его. Не нужно рубить траву, кричать, бредить, метаться, лицемерить в школе. Все прошло. Он улыбнулся и развел локти в сторону. Лезвия оставили на его руках глубокие порезы, и из них тут же полилась кровь. Но не так много, как он хотел.

В этот момент дед постучал ему в дверь.

— А зубы-то ты не почистил, — напомнил он.

— Я сейчас, — соврал Корби.

Он попытался углубить порезы. Раз, другой. Все было не так, как он планировал. Он стиснул зубы от дикой боли, полосуя свои руки. Он весь дрожал, кровать под ним скрипела, кровь, совсем не сверкающая и не красивая, брызгала на паркет и на простыню.

Старик открыл дверь его комнаты и закричал матом. А мальчик все еще пытался дорезать себя. Дед отобрал у него лезвия и перетянул его руки выше локтей. Корби сопротивлялся, как звереныш, сорвал повязку и добился того, что, наконец, лишился сознания от кровопотери.

Очнулся он в больнице, без мыслей, с руками, забинтованными от ладони до локтя и предусмотрительно привязанными к сторонам койки.

— Стыдно, да? Стыдно. Вся наша семья стыд и позор из-за таких, как ты. Яблоко от яблони не далеко падает. Мой сын не хотел служить родине. И вырастил вора! Вора и слабака! Опять молчишь.

Корби остановился. Он не мог оторвать взгляда от входа в ДК. Он вспомнил, как Андрей тоже стоял здесь, на этих ступеньках. Без банки пива и такой одинокий. Вспомнил его голос.

— Я не не люблю рок, — неуклюже пытался объяснить светловолосый мальчик, — просто я почти ничего о нем не знаю.

Он говорил и улыбался. Его улыбка казалась Корби заискивающей. Она как будто была заготовлена заранее. Она появлялась прежде, чем кто-нибудь отпускал шутку.

Да, они были здесь еще вчера — или уже позавчера? Корби вспомнил, как они обернулись на оклик Ника. Вдоль аллеи, ведущей к подъезду ДК, выстроились огромные стальные щиты для афиш. Их покосившиеся черные рамы, казалось, еще помнили разгул девяностых. Ник отстал и, еле заметно качаясь, стоял перед одним из щитов.

— Что? — спросил Корби.

— Смотри, — ответил Ник.

Афиша на щите выглядела обтрепанной и полустертой, но изображение на ней еще читалось.

— Это же Майкл Джексон! — удивился Корби.

— Майкл Джексон уже умер, — отметил Ара.

— Да, — сказал Ник. — Он был в России в конце девяностых. Надо же.

Корби почувствовал, что сейчас заплачет. Слезы, которых так и не дождался Ник, увидит дед, у которого они вызовут лишь привычное презрение. Майкл Джексон умер. И Андрей, который был с ними, когда они говорили об этом, теперь тоже мертв. Старый плакат, удививший Ника, исчез. На его месте уже красовалась новая афиша — большая, гладкая, черно-серебристая.

Взгляд Корби потерял фокус. Фонарь над входом в ДК расплылся в пелене слез. Вокруг него побежали, заискрились красивые крестовидные звездочки.

— Ну что встал? — не понял дед. — Пошли.

Он рванул внука за собой. Тот качнулся, но не сдвинулся с места. Он перестал замечать деда, как не замечал его четыре года назад в дни своей депрессии. Старик был просто частью обстановки, стихией человеческого мира. Она могла помешать покончить с собой или заставить чистить зубы. Она могла решить, что ты живешь в той квартире или в этой, ходишь в ту школу или в другую. Но в ней ничего не было.

— Ты что, язык проглотил? — зло поинтересовался дед. Он ударил внука по щеке. Корби вздрогнул, повернул голову.

— Постой-ка, — вдруг сообразил дед. — Где-то я все это уже видел… А ну, посмотри на меня.

Их взгляды встретились. Зрачки Корби были предельно расширены, взгляд стал ошалелым, неуправляемым. Казалось, подросток все время видит больше, чем хочет видеть.

— Так, — пробормотал старик, — те же елки, та же песня. Не хочешь ли ты опять вены порезать, а, сопляк?

Его голос сорвался на крик. Он тряс Корби, как тонкое молодое дерево. На них нервно оглянулся одинокий поздний прохожий.

— Отстань от меня, — попытался отвернуться Корби.

— Ага, как же, — хмыкнул старик. — Только хоронить тебя мне не хватало.

Он с новой силой вцепился в локоть внука. Корби уперся.

— Я сам, — сказал он. Дед отпустил. Подросток одернул помятую майку и быстрым автоматическим шагом пошел к дому. Старик нагнал его.

— И давно ты это задумал? Пистолет для этого брал, да!? Так ведь, хитрая бестия?

«Как все нелепо, — подумал Корби, — я сам пять минут назад жалел о том, что не застрелился, и вот он уже обвиняет меня в том, что я это планировал. А может, он прав? Может, я перехитрил самого себя? Может, я устроил все это только затем, чтобы снова решиться на самоубийство?»