Эгис Румит - Песня для Корби

Глава 10. Мертвые

Дед не отпускал руку внука и не переставал говорить с того момента, как они вышли со школьного двора.

— Ты не уважал старших, — бубнил он, — и вот к чему это привело. Считал себя большим и сильным, а ни шагу не можешь ступить сам. Сосунок, приживалка, малолетка неблагодарная. Молоко на губах не обсохло, а что о себе возомнил?

Старик и подросток шли по пустынным темным улицам. Корби узнавал места. Вот подъезд первой девушки Ары. Вот подворотня, где Ник как-то шуганул пару гопников. Двор, в котором они залезли на крышу трансформатора. Дом одноклассника, на дне рождения которого все первый раз сильно напились. Лавочка, на которой они столько раз сидели, разговаривая обо всем на свете. Знакомые окна, машины, заборы, детские площадки, тропинки, заросли кустов. Корби ходил здесь утром и вечером, днем и ночью — веселый или грустный, трезвый или пьяный, разочарованный или окрыленный маленькими победами.

— Убежал из дома, — крутил свою шарманку старик, — и тут же приполз обратно. Все вы такие. Новое поколение. Слабаки. Тебе в восемнадцать лет еще с сосочкой играть надо, а мне в ножки кланяться. А ты дерзишь, мозгляк.

Корби не реагировал. Его самооценка в этот момент была такой низкой, что никакие ругательства и попреки не могли ему досадить. «Я мразь, — думал он, — я живу, когда другие умерли. Живу, топчу землю. По-прежнему дышу. Я опять попал в ту же ловушку. Дурак, какой же я дурак. Мне не надо было даже отходить от стола деда. Надо было прямо там пустить пулю себе в висок, и сейчас всего этого не было бы. Даже Андрей, может, был бы еще жив».

— Денежки прибрал, — продолжал старик. — Шестьдесят семь тысяч. Я всю жизнь служил родине, чтобы иметь свой кусок хлеба. А ты просто взял и положил в карман. Легко тебе, тварь, было грабить старика, а? Кормильца своего обирать?

Дед рванул Корби за руку.

— Что молчишь?

Они шли мимо дома культуры. Под козырьком подъезда со сбитыми ступенями горел одинокий желтый фонарь. Корби понял, что недавно был здесь почти счастлив. Они стояли в толпе своих одноклассников и знакомых, слушая, как дрожат стекла широких окон от звука настраивающейся рок-группы, и наслаждаясь праздником лета — веселые, дружные, опьяненные своей молодостью и красотой…

Он испытывал странное дежавю. Четыре года назад он бежал к разбившейся машине тем же путем, каким по утрам ходил в школу. Теперь, после гибели Андрея, дорога от школы домой опять стала дорогой смерти. Корби казалось, что все повторяется, что ветер так же шуршит в траве, как в ту ночь, и что мир так же утратил краски.

Когда незнакомый водитель прогнал его, Корби не стал спорить, не стал ничего объяснять или доказывать. Он просто побрел прочь. Прочь от разбитой машины, от мертвых отца и матери, от неизвестного ему подростка с переломанными ногами. Тогда он тоже шел через опустевшие темные дворы, мимо чьих-то тепло светящихся окон, мимо молодых людей, курящих и целующихся за стеклами подъездов, мимо детских площадок и поставленных на сигнализацию машин.

Он прошел три или четыре улицы и вышел на пустырь. Начался мелкий дождь. Ветер разбрасывал по сухой траве крупу блестящих капель. Шоссе осталось у Корби за спиной. Он шел от света в темноту. Его рассеянная тень обгоняла его и постепенно бледнела, сливаясь с ночным мраком. Когда дорога осталась в четырехстах метрах позади, тень исчезла.

Один.

Он шел по узкой тропинке. Засохшие стебли травы цеплялись за одежду, царапали безвольно обвисшие руки. Джинсы промокли насквозь. Он замерз, но продолжал идти. Он пытался говорить с собой. Он понимал, что сходит с ума, и пытался заставить себя снова стать нормальным, живым, мыслящим существом.

Он пытался понять, любил ли он их. «Я любил своего отца? — спрашивал он себя. — Я любил свою мать? Чем они на самом деле были для меня? Как я смогу без них жить?»

Он не находил ответов. Он не мог вернуть прошлое. Он не мог вспомнить, как выглядели их лица. Он не мог вспомнить, о чем они говорили, над чем вместе смеялись. Все исчезло.

Он уходил в темноту, в страшную безлюдную пропасть дождливой осенней ночи, где нет места ни ребенку, ни взрослому. Ему казалось, что там он, наконец, сможет успокоиться, остудить голову, лицо, сердце, найти точку стабильности в накренившемся мире, собрать то, что разбилось о фонарный столб. Ему казалось, что там он не встретит ничего ненавистного, ни одной повторяющейся черты человеческого мира. Там не будет одинаковых домов, которые все такие же, как их дом, одинаковых машин, которые все могут стать чьим-то гробом из скомканного металла. И там не будет людей. Людей, которые думают, что контролируют что-то, принимают решения. Выбирают комнату посветлее, вид покрасивее. Подбирают кафель, паркет, обои. Высчитывают время пути до метро и расстояние до школы, в которую пойдут их дети. Но в конечном итоге, они выберут образ жизни, дорогу, соседей, судьбу. Они выберут призраков. Они выберут воздух, в котором им, возможно, придется умирать.

Корби наткнулся на одиноко растущую молодую березу и вдруг вспомнил это место. Несколько лет назад он с родителями был здесь. Они устроили пикник. Он вспомнил, как отец гонялся за мамой, держа на вилке жареную сосиску, как они смеялись какой-то глупости и как, в конце концов, сосиску уронили в траву.

В нем вспыхнула ненависть. Он налетел на бедное дерево, как на злейшего врага. Он убил бы его, если бы мог, но ему хватило сил только на то, чтобы сломать нижние ветви. Там он впервые заплакал. Эти слезы не облегчали душу, а лишь слепили глаза. Он начал кричать и быстро охрип. Он схватил одну из сорванных с дерева веток, превратил ее в палку. В том месте росла трава с макушками в форме зонтиков. Ее высокие стебли засохли, но не упали. Корби принялся рубить их палкой. Головы растений, одетые коронами из сухих цветочков, осыпались на землю, распадаясь в бурый прах. Уже уничтожив все зонтики, Корби продолжал бить по обломкам стеблей.

Он вернулся домой только под утро. Кажется, позвонил в дверь соседке. Та вышла и вызвала ему скорую. Его завернули в одеяло и укололи успокоительным. Он уснул, а когда очнулся, рядом уже был дед.

Следующие дни Корби запомнил как время бесконечной усталости. Он не простудился, но у него болело все тело — каждая мышца, каждая клеточка. Иногда он не находил в себе сил даже поднять руку.

Через несколько дней были похороны. Отец лежал в закрытом гробу. Мать — в открытом, но даже на ее лице шрамы были такими, что работники морга не смогли их толком замаскировать. Церемония прошла словно в тумане. В память почему-то врезался дурацкий разговор двух случайно встретившихся старух.