Келли Линк - Лучшее за год. Мистика, магический реализм, фэнтези (2003)

Но медленно, очень медленно они начали отделяться одна от другой. Возможно, помогло тепло моих рук или внезапное воздействие влажного воздуха. Так или иначе, я вдруг обнаружила, что держу по карте в каждой руке. — О!

Восклицание невольно вырвалось у меня, поскольку они поистине вызвали восторг. Две крохотные, великолепно отпечатанные живописные миниатюры, похожие на средневековые гобелены или полотна Брейгеля, мельком увиденные сквозь круглое окно-розетку. На одной карте пестрели многочисленные крохотные фигурки — мужчины и женщины, человек на носилках, разные животные: собаки, пляшущие на задних лапах; длинношеие журавли; крабы, воздевающие клешни к небу, где проплывали крылатые воздушные корабли и взрывались солнца, — а сверху на все это смотрел обрамленный ресницами глаз, подобный огромному солнцу. На другой карте изображалась лишь одна фигура: обнаженный мужчина стоял на коленях лицом к зрителю, но с низко опущенной головой — вы видели лишь широкую спину, прорисованное в виде тонкого полумесяца основание шеи и гриву темных волос, падающих на землю перед ним. Кожу мужчины покрывал узор из золотых листьев; земля под ним была тускло-зеленая, как старое бутылочное стекло, а небо за ним — шафранного цвета, со светлым пятном над самым горизонтом, похожим на восходящее солнце или кончик пальца. Сердце у меня забилось, слишком часто и слишком сильно, но на сей раз не от страха, нет.

Наименьшие Козыри. Выражение употреблялось (всего один раз) в первой главе незаконченного последнего тома из цикла романов под общим названием «Пять окон, одна дверь». Я вспомнила это внезапно, как вспоминаешь впечатления раннего детства: запах ноготков над головой; синяя плюшевая собачка с одним стеклянным глазом; слабый солнечный свет, сочащийся сквозь щель в оконной раме с заиндевевшим стеклом. Рот у меня наполнился слюной, и я ощутила вкус кислых вишен, соли и мускуса, как в первый раз, когда мой язык исследовал девичью промежность. Теплый ветерок шевельнул мои волосы.

Я услышала далекий смех: гулкий низкий звук, превратившийся в эхо церковных часов, отбивающих девять.

«Тарквин доставал карты из парчового мешочка, только когда убеждался, что Мейбл спит крепким сном рядом с ним. Теплое тело Мейбл под скомканными нечистыми простынями источало запах дрожжей и известковой воды; в комнате царил полумрак, и потому, когда Тарквин подносил к ее губам карты, одну за другой, он видел, как оживают изображения на них, словно она дышала на разрисованное морозными узорами оконное стекло: Спасение Утопающего, Фейерверк, Последний Осенний Лист, Эрмалчио и Слезница, Чудовищная Селитра, Земляной Орех, Вдова — все изображения на картах Наименьших Козырей оживали от дыхания спящей Мейбл».

Даже сейчас я помнила эти слова наизусть. Иногда, мучаясь бессонницей, я лежала в постели и по памяти повторяла про себя текст романов, начиная с первого тома — «Первое окно: любовь собирает рябину» — с описанием сцены лишения Мейбл девственности, произведшей на меня самое тягостное впечатление при первом прочтении. Лишь позже, в двадцать с лишним лет, когда я уже перечитала книги в шестой или седьмой раз, до меня дошло, что данная сцена является пародией на сцену обольщения из «Риголетто». Таким образом книги Уолтера Вердена Фокса облегчили для меня путь во взрослую жизнь и оказались полезными во многих других отношениях. Влюбленность в безнадежно больную маленькую Клайти Уинтон и глубокая скорбь об ее смерти; мой первый сексуальный опыт, когда я мастурбировала в память о сумасшедшем брате Тарквина, овладевшем спящей Мейбл; осознание, что некоторые слова, встречающиеся в рассказе о любовной связи Мейбл с актрисой немого кино Нолой Флинн, обозначают вещи, которыми я сама иногда занималась с подругами, пусть и отдают затхловатым лавандовым запахом чердака: трибадия, сладостные забавы, растворенные врата Венеры.

Мать никогда не заводила со мной разговоров о сексе, любви, страдании, терпении. Вероятно, она считала, что одного ее примера достаточно; и вполне возможно, в случае с любым другим человеком так оно и было бы. Но я никогда не видела свою мать несчастной или испуганной. Первый приступ случился со мной вскоре после того, как меня бросила Джулия Садах. Джулия, разделившая мою жизнь на До и После. И хотя в то время я обливала презрением любого, кто видел связь между этими двумя событиями — нашим расставанием и моим нервным срывом, — теперь я понимаю, что она действительно существовала. В романах Фокса любовные истории иногда заканчивались плохо, но какие бы полезные уроки ни содержались в них, я все равно оказалась не готовой к потрясению, вызванному уходом Джулии.

Это произошло одиннадцать с лишним лет назад. Конечно, я еще до сих пор не оправилась от шока полностью. Она до сих пор снится мне: густые черные волосы, струившиеся между моими пальцами подобием толстых промасленных веревок; бронзовая кожа, тускло сиявшая, точно ягоды зрелого мускатного винограда; вкус губ. Маленькие губы, меньше моих, отдававшие сигаретным дымом, грушанкой, чайным маслом, кориандром. Сны каждый раз разные, но все они заканчиваются одинаково: как закончилось все на самом деле. Джулия упаковывает вещи, собираясь вернуться в свою роклендскую квартиру, и поднимает на меня взгляд; руки у нее голые, и я вижу под локтем свои же ученические татуировки: виноградные лозы, стилизованные орнаменты. Еще там наколото мое имя и ее — если знаешь, где искать. Она трясет головой с видом печальным, но немного насмешливым. «Ничего не было, Айви».

— Как ты можешь говорить такое? — Эта часть сна тоже всегда остается неизменной, хотя наяву я мысленно произношу тысячу других слов. — Шесть лет! Да как ты можешь говорить такое, черт побери?

Джулия просто трясет головой. Ее голос начинает слабеть, заглушённый резким жужжанием татуировочной машинки; ее образ рассыпается на фрагменты, татуировки на груди распадаются на крохотные пятнышки света, черные и красные точечки уколов. В трубке заканчивается тушь.

— Я о другом. Ты просто не понимаешь, Айви. Тебя не было. Тебя. Никогда. Не было.

Потом я просыпаюсь, охваченная такой паникой, словно нахожусь в комнате, где секунду назад взорвалась бомба. Только там никакой бомбы нет. Взрывается что-то у меня в голове.

Тогда еще никто не объяснил природу этого явления: внезапного сбоя в работе нервных клеток и нейронов, болезненно-сильной реакции организма на него; никто еще не объяснил, каким образом одно незначительное событие вдруг попадает в паутину дендритов и аксонов и вызывает мощный выброс кортизона и адреналина в кровь, в свою очередь пробуждающий огромного черного паука, который выскакивает из своего укрытия и хватает меня, — и я не вижу и не чувствую ничего, кроме леденящего страха и всепоглощающего ужаса, ибо весь мир отравлен укусом кошмарного насекомого. Противоядия нет. На самом деле вся болезнь является лишь набором симптомов: учащенный пульс, затрудненное поверхностное дыхание. Лекарства от этой болезни нет; есть лишь химические препараты, снова погружающие паука в сон. Возможно, частое нанесение татуировок на собственное тело (как безграмотная акупунктура) поспособствовало развитию у меня такой сверхчувствительности, вызвало непроизвольную биохимическую реакцию нервной системы, лишь усугубляющую мое положение.