Стивен Кинг - Дьюма-Ки

Я шел, подволакивая одну ногу, о чем ясно говорили оставленные мной следы. Темная, без единого огонька, «Розовая громада» все приближалась, увеличиваясь в размерах. Не разрушенная, как первое «Гнездо цапли», но в этот вечер виллу облюбовали призраки. В этот вечер меня точно ждал один призрак. А может, что-то более материальное.

Ударил порыв ветра, и я посмотрел налево, на Залив, с которого он дул. Увидел корабль – темный, ждущий, молчаливый, с развевающимися лохмотьями парусов.

«Чего бы тебе не подняться на борт? – спросили ракушки, когда я, залитый лунным светом, остановился менее чем в двадцати ярдах от своего дома. – Стереть прошлое начисто – это можно сделать, никто не знает об этом лучше тебя – и просто уплыть. Оставить здесь всю эту грусть. Ты в игре, если ставишь монету на кон. И знаешь, какой самый большой плюс?»

– Самый большой плюс – мне не придется плыть одному, – ответил я.

Ветер дул сильными порывами. Ракушки шептали. И из черноты под домом, где костяная постель достигала толщины в шесть футов, выскользнула черная тень и замерла в лунном свете. Какое-то время постояла, чуть наклонившись вперед, словно в раздумьях, потом направилась ко мне.

Она направилась ко мне. Не Персе. Ее утопили, чтобы она заснула.

Илзе.

v

Она не шла. Я и не ожидал, что она будет идти. Она тащилась. И то, что она могла двигаться, тянуло на магию – темную магию, разумеется.

После последнего телефонного звонка Пэм (разговором его не назовешь) я вышел через дверь черного хода «Розовой громады» и сломал черенок метлы, которой обычно подметали дорожку к почтовому ящику. Потом пошел на берег к влажному и блестящему песку. Я не помнил, что произошло после этого, потому что не хотел помнить. Очевидно, не хотел. Но вот сейчас вспомнил. Пришлось вспомнить. Потому что передо мной стоял плод моих трудов. Это была Илзе – и не Илзе. Ее лицо то появлялось, то расплывалось и исчезало. Фигура вдруг замещалась чем-то бесформенным, чтобы тут же принять привычные очертания. Маленькие кусочки засохшей униолы и осколки ракушек при движении сыпались с ее щек, груди, бедер и ног. Лунный свет отражался от глаза, до боли ясного, до боли знакомого глаза Илзе, а потом глаз исчезал, чтобы появиться вновь, поблескивая в лунном свете.

Ко мне брела Илзе, сотворенная из песка.

– Папуля. – Голос звучал сухо, с каким-то подспудным хрустом, словно в нем перемалывались ракушки. И я полагал, что без ракушек не обошлось.

«Ты захочешь, но нельзя», – сказала Элизабет… но иногда мы ничего не можем с собой поделать.

Песочная девушка протянула руку. Налетел порыв ветра, и пальцы расплылись, потому что ветер выдул из них песок, оставив одни кости. Но тут же песок заклубился вокруг Илзе, и на костях наросла плоть. Черты ее лица изменялись, как земля под быстро бегущими летними облаками. Зрелище это зачаровывало… гипнотизировало.

– Дай мне фонарь, – попросила она. – Потом мы вместе поднимемся на борт. На корабле я смогу стать такой, какой ты меня помнишь. Или… у тебя будет возможность ничего не вспоминать.

Волны маршировали к берегу. Одна за другой грохотали они под звездами. Под луной. Ракушки громко разговаривали под «Розовой громадой»: моим голосом спорили друг с другом. Принеси приятеля. Я выигрываю. Сядь в старика. Ты выигрываешь. А передо мной стояла Илзе, сотворенная из песка, меняющаяся на глазах гурия, освещенная луной в три четверти, с чертами лица, ни на мгновение не остающимися неизменными. Я видел девятилетнюю Илли, пятнадцатилетнюю – спешащую на свое первое настоящее свидание, теперешнюю Илли – какой она выходила из самолета в декабре, Илли-студентку – с колечком, подаренным по случаю помолвки. Передо мной стояла моя дочь, которую я любил больше всего на свете (не потому ли Персе убила ее?), и протягивала руку, чтобы я передал ей фонарь. Он был моим пропуском в долгое плавание по морям забытья. Разумеется, обещание вояжа могло быть и ложью… но иногда мы должны рискнуть. И обычно рискуем. Как говорит Уайрман, мы так часто обманываем себя, что могли бы зарабатывать этим на жизнь.

– Мэри привезла соль, – сказал я. – Много мешков с солью. Высыпала их в ванну. Полиция хочет знать почему. Но они не поверят, услышав правду, верно?

Она стояла передо мной, позади волны с грохотом молотили о берег. Она стояла, а ветер выдувал из нее песок, но тело восстанавливалось из того песка, что лежал под ногами, вокруг нее. Она стояла и молчала, протянув ко мне руку, чтобы получить то, за чем пришла.

– Нарисовать тебя на песке – этого мало. Утопить тебя в ванне – тоже мало. Мэри велели утопить тебя в соленой воде. – Я посмотрел на фонарь. – Персе сказала ей, что нужно сделать. С моей картины.

– Дай его мне, папуля, – услышал я от непрерывно меняющейся песчаной девушки. Она по-прежнему протягивала ко мне руку. Только иногда, при особо сильных порывах ветра, кисть превращалась в птичью лапу. Подпитывалась песком с пляжа – и все равно превращалась в птичью лапу.

Я вздохнул. В конце концов, чему быть, того не миновать.

– Хорошо. – Я шагнул к ней. В голову пришла еще одна из присказок Уайрмана: «В конце концов мы всегда избавляемся от наших тревог». – Хорошо, мисс Булочка. Но тебе придется расплатиться со мной.

– Расплатиться чем? – Голос напоминал скрежет песка по стеклу. Шуршание ракушек. Но это был и голос Илзе. Голос моей If-So-Girl.

– Один поцелуй. Пока я еще могу его ощутить. – Я улыбнулся. Губ не чувствовал, они онемели, но мышцы вокруг них натянулись. Чуть-чуть. – Полагаю, он будет песочным, но я представлю себе, что ты играла на пляже. Строила замки.

– Хорошо, папуля.

Она подошла, двигаясь все в той же странной манере – не шла, а тащилась-перекатывалась, и вблизи иллюзия пропала полностью. Так бывает, если поднести картину к глазам и увидеть, как цельная композиция (портрет, пейзаж, натюрморт) превращается в отдельные цветные мазки со следами волосков кисточки на краске. Черты лица Илзе исчезли. Вместо них я видел яростный вихрь песка и осколков ракушек. И до моих ноздрей долетел запах не кожи и волос, а соленой воды.

Бледные руки потянулись ко мне. Ветер выдувал из них песок. Луна светила сквозь них. Я протянул фонарь. Небольшого размера. С пластмассовой ручкой – не из нержавеющей стали.

– Тебе, возможно, лучше посмотреть на него, прежде чем раздавать поцелуи, – сказал я. – Я взял его из бардачка автомобиля Джека Кантори. А тот, в котором Персе, заперт в сейфе Элизабет.

Тварь застыла, и тут же ветер с Залива выдул из нее последнее сходство с человеком. Передо мной стоял вихрящийся песочный дьявол. Но я не мог рисковать; день выдался долгим, и мне совершенно не хотелось рисковать, с учетом того, что моя дочь находилась где-то еще… совсем в другом месте… ожидая вечного упокоения. Я изо всей силы замахнулся рукой с зажатым в кулаке фонарем, и браслеты няни Мельды соскользнули с предплечья на запястье. Я их тщательно отчистил в кухонной раковине «Эль Паласио», и теперь они звенели.