Иван Панкеев - Копья летящего тень

Я выскочила на перрон и меня вырвало прямо на рельсы.

И я пошла под проливным дождем в город. Я насквозь продрогла, вся моя энергия осталась на берегу Северного Донца.

Дождь перешел в ливень, смывая с асфальта зловещие следы обреченной на смерть богомолки.

Еще издали я услышала пенье, доносившееся из церкви, где подходила к концу утренняя служба. И я направилась прямо туда, ощущая болезненный трепет во всем теле и полное смятение в душе. Я спасла бездомную собаку, и у меня не было теперь сил, чтобы спасти человека. Но я не жалела о том, что произошло, ведь у этой несчастной женщины, возможно, был Бог, который мог о ней позаботиться…

Я вошла в церковь как раз в тот момент, когда батюшка благословлял собравшихся. Все толкались, выстраиваясь в очередь, стараясь пробраться к алтарю в первых рядах. На меня никто не обращал внимания. Торопливо и деловито, словно отбиваясь от назойливых насекомых, батюшка произносил нараспев одни и те же слова, подставляя для лобызания белую, пухлую руку и почти не глядя на того, кто оказывался в этот миг перед ним. Внезапно его взгляд остановился на мне.

— Сними шапку! — строго, властно и сердито сказал он, на миг забыв об очереди.

Я не сразу поняла, что он имеет в виду. На голове у меня была желтая бейсболка, из-под которой торчали концы коротко остриженных волос. Высокая, худая и плоскогрудая, в джинсах и выгоревшей на солнце ветровке, я была похожа на парня. А мужчинам предписывалось находиться в церкви с непокрытой головой.

— Сними шапку! — снова повторил батюшка, на этот раз с раздражением. Все вдруг заметили мое присутствие, я ощутила на себе десятки колючих взглядов. Разумеется, мне ничего не стоило снять бейсболку, тем более, что прическа у меня была вполне мальчишеской. Но это означало бы погрешить против истины, а Бог, как известно — не церковный идол, а именно Бог — не приемлет этого. Поэтому я оставалась стоять в бейсболке, засунув руки в карманы и холодно глядя на батюшку. Ситуация была скандальной, проходящие мимо меня верующие вполголоса ругали меня, какая-то смиренного вида старушка сделала вид, что плюет в мою сторону. Меня это разозлило, и я почувствовала, как истраченные на берегу Северного Донца силы снова возвращаются ко мне. Сжав в карманах джинсов кулаки, я мысленно усмехалась — и мне было не по себе от этой моей зловещей усмешки. И я мысленно представила себе, как вся очередь, жаждущая благословения, устремляется к алтарю, сбивает с ног батюшку, выкрикивая непристойные, матерные слова…

Подумав об этом, я неспеша вышла из церкви. И стоя уже под проливным дождем, я услышала рев, грохот и топанье. Я была удовлетворена.

Совершив первый в своей жизни хулиганский поступок, я ничуть не жалела об этом. Весело посмеиваясь и уже больше не дрожа от холода, я быстро пошла к вокзалу.

На выходные меня отпускают домой. Иногда среди недели я тоже ухожу, чтобы к вечеру вернуться в палату. Так приятно осознавать, что в этом бесприютном городе у тебя есть убежище, где никто о тебе ничего не знает, где история твоей жизни сводится к лаконичной истории болезни. И то немногое, что гарантировано каждому в этой больнице — еда, постель, телевизор — вызывает у меня удивительное ощущение уверенности в завтрашнем дне: завтра будет то же самое, и послезавтра… Я знаю, что это психология бедняков и малоимущих, но меня это не смущает. Пребывание в больнице дает определенную защищенность от общества — и это самое главное. И когда я тихим апрельским вечером возвращаюсь в свое убежище, мне кажется, что я еду в полусонном трамвае по совершенно незнакомому мне городу, и темные улицы, маленькие домишки, заборы и фонари — все несет в себе какую-то тайну, созвучную моей собственной тайне.

Сегодня я опять видела Женю Южанина. Иногда мне кажется, что я просто выслеживаю его, подстерегаю его в хорошо известных мне местах, шпионю за ним. И это действительно так.

Мы вышли из университета вместе. Впрочем, слово «вместе» здесь вряд ли подходит: мы вышли с толпой студентов, и я ни на шаг не отставала от него. Если говорить честно, то я просто волочусь, просто бегаю за Женей.

Он едва обращал на меня внимание, я ему явно мешала, у него были какие-то свои планы. Но я не отставала от него! И я сама не знала, почему я это делаю. Я давно не видела его, и он казался мне теперь гораздо красивее, чем обычно.

Возможно, с моей стороны было грубейшей ошибкой полагать, что я ему пара. Возможно, эта ошибка проистекала из того, что я не видела в Жене Южанине мужа (меня передергивало при одной мысли о том, что у меня может быть муж!) или отца своих детей (об этом я вообще не думала). Но меня влекла его красота.

Он обернулся, хмуро, скучающим взглядом посмотрел на меня. Разумеется, то, что было в автобусе, бесследно исчезло из его памяти, — за это я могла поручиться. Но Женя не имел обыкновения отталкивать от себя девушек, даже если они ему и не нравились. Поэтому он позволил мне некоторое время следовать за ним. Перейдя через дорогу, мы оказались на площади.

— Тебе куда? — непринужденно спросила я, будто ходить с Женей Южаниным по улицам было для меня самым обычным делом.

— В центр… — нехотя ответил он и решительно шагнул вперед, видимо, надеясь, что на этом наша прогулка закончится. Но я продолжала идти рядом с ним.

— Мне тоже в центр, — как ни в чем не бывало сказала я, подходя к нему почти вплотную.

Женя не стал со мной спорить. Он позволял мне идти с ним дальше!

Говорить нам, разумеется, было не о чем, но меня ужасно волновало его присутствие. Меня обдавало таким жаром и швыряло в такие ледяные бездны, что я шла, буквально не разбирая дороги. Его темные волосы были красиво подстрижены, мочки ушей порозовели от свежего апрельского ветра, его глаза казались в солнечном свете потемневшими от времени кусочками янтаря. И когда он смеялся — звучным, грудным смехом, останавливаясь и немного запрокидывая голову назад, в моих почти бесцветных глазах — я это точно знала! — вспыхивало холодное пламя, не предвещавшее ничего хорошего. Мне хотелось обладать этой красотой, овладеть ею, присвоить ее себе!

Внезапно Женя остановился и, не сказав мне ни слова, даже не взглянув на меня, свернул в сторону и быстро, не оглядываясь, пошел прочь. Ошеломленная, я некоторое время стояла посреди тротуара, глядя ему вслед, но не решаясь на этот раз следовать за ним. Я поняла, что он презирает меня — презирает всем своим мужским существом, презирает меня как долговязую дурнушку, бесстыдно волочащуюся за ним, презирает меня как человека, лишенного элементарной гордости. Он попросту отшвырнул меня как какую-то скомканную бумажку или валявшийся под ногами окурок!