Иван Панкеев - Копья летящего тень

Я чувствовала себя очень сильной и свежей, почти целый месяц я купалась в море и ела грецкие орехи — и видеть чужие страдания для меня было просто невыносимо. Эту собаку необходимо было безотлагательно прооперировать! Но я знала, что эта дворняга никому не нужна, что она ничья, сама по себе…

Небо плотно затягивало облаками, начинался дождь. Я сидела на берегу совершенно неподвижно, словно вросший в землю булыжник, и напряженно думала или, вернее, прислушивалась к чему-то… Да, этот пес подавал мне сигналы бедствия!

Я видела перед собой огромную, отвратительную опухоль. Это была киста, до предела наполненная жидкостью. Она заполняла собой все пространство, от горизонта до горизонта, она поглотила без остатка красивую, чистую речку Северный Донец, она грозила уничтожить и меня… И я почувствовала гнев! Я вся дрожала от клокочущей во мне силы. Я вступила в изнурительную борьбу — и эта борьба приносила мне радость… Очнулась я от своего собственного крика. Я лежала на мокрой траве, у самой воды, мои волосы были мокрыми от дождя. Рядом со мной лежала собака. Белая, с желтыми подпалинами, ничем не примечательная дворняга. И в полуметре от ее задних ног валялся окровавленный, размером почти с футбольный мяч, сгусток. При виде него меня чуть не стошнило. Нижняя часть туловища пса была совершенно нормальной и совсем не кровоточила, бока его мерно поднимались и опускались от ровного дыханья. Зачерпнув в устричную раковину воды, я поднесла его к носу собаки. Пес жадно, с благодарностью вылизал раковину.

Дождь становился сильнее. Взяв с земли сумку, я пошла через мост к вокзалу.

Я еле доплелась до зала ожидания на первом этаже; меня клонило в сон, я чувствовала себя совершенно обессилевшей. Куда девалась моя энергия, привезенная с побережья Крыма? Сколько времени мне понадобится, чтобы полностью восстановить силы?

Сидя на жестком пластмассовом стуле, я в изнеможении закрыла глаза. До отхода поезда оставалось два часа.

Я понимала, что заснуть не смогу — вокруг меня было слишком много движения. Грохот репродуктора, без конца объявлявшего о прибытии и отправлении поездов, визг полотера, запахи из находящегося рядом кафе, голоса… Бездомная старуха, живущая на вокзале, в стоптанных зимних сапогах на босу ногу и грязном платье, несет кастрюлю вместе с электрической плиткой, чтобы сварить себе суп; она расторопно бегает туда-сюда, от стоящих в ряд пластмассовых стульев, служащих ей кроватью, до розетки. По вокзалу ходят омоновцы с автоматами, но старуху никто из них не прогоняет. И она счастлива, что может варить здесь без всяких помех суп. В туалет ее пускают бесплатно.

Счастье — понятие относительное. К старухе приходит «в гости» такая же, как она, бездомная нищенка, и обе оживленно делятся впечатлениями прошедшего дня, показывая друг другу найденное на мусорке тряпье и подобранные на рынке гнилые овощи. Несомненно, что обе они счастливы.

Но мое внимание привлекает нечто другое: одетая в черное фигура, сидящая напротив, на таком же пластмассовом стуле.

Это женщина, совсем еще молодая, но ужасно болезненного вида. Голова ее запрокинута назад, рот открыт, дыханья почти не заметно. На миг мне даже показалось, что она мертва, но голова ее качнулась и бессильно свесилась набок. Вне всяких сомнений, она была очень больна. У нее тонкое, осунувшееся от голода, мертвенно-бледное лицо, которое, несмотря на правильность черт, трудно было назвать привлекательным. Она спала, но очень беспокойным сном, то и дело вздрагивая и всхлипывая, словно ее мучила невыносимая боль. Ее черная одежда напоминала монашескую рясу, на ногах были старые, высокие галоши, а коленях лежала истрепанная котомка, какие носят крестьяне, отправляясь куда-то пешком. Эта жалкая и в то же время жуткая фигура наводила меня на мысль о религиозных странницах, бредущих в любое ненастье к одной, только им известной цели…

Женщина открыла глаза и тупо посмотрела в мою сторону. Рот ее был по-прежнему открыт. Ее взгляд показался мне совершенно бессмысленным: взгляд идиотки или сумасшедшей. Сделав ряд столь же бессмысленных, неуклюжих движений, она с трудом, негнущимися пальцами, развязала котомку и принялась рыться в ней. Она рылась долго и наконец вытащила кусок белого хлеба и молитвенник, едва не уронив и то, и другое на пол. Значит, я не ошиблась: она была богомолкой!

К хлебу она даже не притронулась. Открыв в нужном месте молитвенник, она принялась беззвучно шевелить бледными губами — медленно, словно читая по слогам. Кусок хлеба скатился у нее с колен на замусоренный пол.

Я не слышала, что шептали ее полумертвые губы, но я понимала каждое ее слово. Это одетое в черное, изможденное недугом существо умоляло Всевышнего дать ей легкую смерть!

Эти не предназначенные для постороннего слуха слова очень озадачили меня. Что за недуг мучил ее? И почему она, черт ее побери, не обратится к врачу? Почему не ляжет в больницу, вместо того, чтобы торчать на этом грязном вокзале? Ведь даже в России у человека есть какие-то права, чего нет, к примеру, у бездомной собаки. Бездомный пес — вне закона, каждый может совершенно безнаказанно убить или замучить его, тогда как бездомному человеку могут позволить сварить себе на вокзале суп…

«Я могу помочь тебе… — мысленно произнесла я, борясь с одолевающим меня сном, — но чуть позже, когда я соберусь с силами, не сейчас…»

Женщина снова тупо посмотрела в мою сторону. Выражение ее лица было совершенно идиотским. Понимала ли она, что с ней происходит?

У нее была гангрена обеих ног.

Весь ряд пластмассовых стульев по обе стороны от нее был пустым, хотя в зале ожидания было много желающих посидеть. От нее исходило жуткое, совершенно немыслимое зловоние!

И вот эта страшная черная фигура зашевелилась, наклонилась вперед и принялась копаться негнущимися пальцами в тряпье, которым были обмотаны ее ноги. Не только я, но и все, кто видел это, с ужасом и отвращением отвернулись.

С великим трудом, со стонами и вздохами, она поднялась, с трудом удерживая равновесие, неуклюже сгребла обеими руками котомку и неуверенно шагнула вперед.

Из ее высоких калош на пол полилась густая, зловонная жижа. Вонь была настолько гнусной и нестерпимой, что зал ожидания через пару минут стал почти пустым — остались только храпящие на стульях алкоголики и я. А она продолжала медленно идти, волоча по полу свои калоши, словно лыжи по липкому снегу, оставляя за собой влажную, зловонную колею.

Я выскочила на перрон и меня вырвало прямо на рельсы.

И я пошла под проливным дождем в город. Я насквозь продрогла, вся моя энергия осталась на берегу Северного Донца.