Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж
Нужна еще и графика. Здесь в дело вступают Аврора и ее навыки владения «Фотошопом». Контекст, не забывайте. Все зависит от контекста, и все относительно.
То, что рисует Аврора, почти умилительно — ряд мультяшных вулканов, идентичных друг другу, если не считать пушистых облачков дыма на верхушках. Везувий, сгубивший римский город Помпеи в семьдесят девятом году; более знаменитый индонезийский вулкан Кракатау, извергшийся в тысяча восемьсот восемьдесят третьем; Катмай, Аляска, тысяча девятьсот двенадцатый; Сент-Хеленс, тысяча девятьсот восьмидесятый; мексиканский Эль-Чичон, тысяча девятьсот восемьдесят второй… если бы их облачка были игрушками, то они были бы стеклянными шариками и мячиками для гольфа.
По сравнению с ними Тамбора образца тысяча восемьсот пятнадцатого изрыгает огромный жирный софтбольный мяч.
Если у кого-то еще оставались сомнения, Райли все проясняет: «Это было худшее извержение вулкана в истории человечества… со времен каменного века».
Камера резко отходит назад. Сюрприз! Вы думали, что видели самое худшее? Нет, худшее еще впереди — вулкан, затмевающий все остальные. Снова Индонезия. Если извержение Тамборы — мяч для софтбола, то это — надувной пляжный мяч, причем чудовищный, достигающий стратосферы.
«За семьдесят пять тысяч лет до Тамборы супервулкан Тоба едва не стал причиной массового вымирания, — говорит Райли. — Ученые предполагают, что его извержение вызвало столько смертей, что человеческая эволюция вошла в „бутылочное горлышко“, и от нашего вида осталось не более десяти тысяч особей».
Это не сказка на ночь, но из уст Райли все равно звучит почти успокаивающе. Вы не хотите, чтобы о таком вам рассказывал мужской голос. Вы хотите услышать это из уст сестры, матери, подруги, любовницы. Райли — все они сразу, она та, кем вы ее воображаете. Ее голос — мягкая ладонь, поглаживающая вас по щеке, так нежно, что хочется дотянуться до аудиореальности и прижать эту ладонь к своему лицу чуть крепче, чтобы она подольше вас не покидала.
Но милосердия не будет. Идите в жопу. Что вы, по-вашему, смотрите, канал History? Мы пролетаем над Тобой и снова отходим назад. На этот раз никаких сюрпризов. Вы уже знали, что увидите: рифтовые вулканы, разорвавшие Исландию на куски. Чтобы камера вместила весь этот мультяшный дым, мы отстраняемся так далеко, что и Везувий, и Кракатау, и Тамбора теперь не более чем маленькие остроконечные бугорки на нашем воображаемом горизонте.
Вот как все это складывается — из рывков и остановок, кусочков и частиц, идей хороших и идей плохих и идей, которые кажутся хорошими, пока мы не видим их воплощение, а потом стараемся не вспоминать о том, сколько времени на них убили.
Это до странного терапевтично, и даже забавно. Мы смеемся, когда лажаем, и отмечаем каждую творческую победу. Мы собачимся, когда не соглашаемся, и торжествуем, если правда оказалась на нашей стороне, а кто-то другой ошибся. Нас так увлекает создание этого фильма, что можно было бы подумать, будто мы документируем чье-то чужое вымирание.
И все же у нас есть свои границы. Я не знаю, как обойти стоящую на нашем пути преграду, а преодолеть ее нашей команде не под силу. Когда мы показываем темные небеса, жестокие грозы, мерзлую землю и те предвестья голода, в которые превратились наши поля… как бы хорошо они ни были засняты, это всего лишь последствия.
Это не причины. Не забывайте, ничто не начинается само по себе.
В конечном итоге даже исландские рифтовые вулканы — всего лишь еще один набор последствий. За ними кроется глубинная причина, и я не знаю, как ее показать, а если способ вдруг отыщется — как она должна выглядеть.
Есть такие пункты назначения, в которые камеру не доставишь, каким бы щедрым ни было финансирование. Например, в юрский период. Или в глубокий космос, даже если на подступах к Ориону действительно пылают штурмовые корабли.
Или очень-очень-оооочень глубоко под землю.
С другой стороны, у Форсайта есть знакомые в очень высоких сферах. Пусть он невеликого мнения о правительственных чиновниках, на его звонки они все равно отвечают. Ему в руки попали кое-какие визуальные материалы, созданные на основе кучи данных, полученных с помощью сейсмографов, секретных спутников и какого-то нового экспериментального радара, способного проницать землю. Но все равно эти картинки вряд ли можно счесть за откровение. Я вообще не понимал, на что смотрю, пока Форсайт не разъяснил мне кое-какие топологические нюансы.
Тем не менее, в качестве ударного финала нашего рассказа о страданиях человечества под гнетом вулканических зим это не сработает. Правдивее и истиннее данных о нашей судьбе у нас нет, но использовать их я не могу. Ведь они плохо смотрятся на телеэкране.
Поэтому хорошо, что Форсайт добавил нескольких художников и специалистов по компьютерной графике к нашей команде конца света. Надо будет провести с ними мозговой штурм. У них как раз тот тип воображения, на который полагаешься, когда не можешь заснять то, что на самом деле происходит в юрском периоде или на подступах к Ориону… или в огромных взаимосвязанных механизмах, погребенных во многих милях под поверхностью земли.
У каждого из художников будут свои идеи насчет того, как эти механизмы когда-то выглядели. И как они выглядят сейчас, когда выходят из строя.
Без сомнения, все они будут неверными.
Но, быть может, подобно живому телу, собранному из частей мертвецов, из сшитых воедино фрагментов этих идей получится нечто, близкое к истине.
* * *
Взрослея, я никогда не задумывался о том, откуда взялась история Франкенштейна. Я был слишком юн, чтобы этим интересоваться и даже чтобы понимать, что у этой истории была своя история. Я был слишком юн, чтобы меня зачаровывало что-то помимо самой идеи: труп, собранный из кусков других трупов и оживленный плененной молнией, поднимается с операционного стола и, оказавшись не самым красноречивым из чудовищ, уничтожает все, что его окружает, даже когда не хочет этого делать.
Сперва я не знал даже, что монстр пришел из книги, а уж тем более — что у книги был автор, девушка, которой не исполнилось еще и восемнадцати, когда она его придумала. Я не знал, что Мэри Уолстонкрафт Годвин Шелли сделала свое чудовище более образованным, чем ему позволяли быть виденные мной экранизации. Я не знал, что она сделала его более рассудительным, чем те, в окружении которых
