Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж
Сумасшедшие, одержимые, психи… вот кого мне хотелось бы отыскать и проинтервьюировать, если бы на это было время. Туристы, спелеологи, путешественники-любители, ставшие посмешищами из-за рассказов о том, как они натыкались на трубы и прочие металлические конструкции, торчавшие из древних напластований камня. Вышедшие на пенсию шахтеры, находившие подобные обломки вперемешку с углем в недрах земли. Геологи, вынужденные забыть о неких странных аномалиях, потому что они не хотели, чтобы это положило конец их карьерам.
Они существуют. И я бы хотел услышать, как они рассказывают свои истории об одиночестве и унижении. Я хотел бы спросить их, каково это — быть реабилитированными.
Им противостоял не заговор. Ничего столь грандиозного или организованного. Всего лишь упрямство и враждебность. Неважно, логика им движет или вера, среднестатистический человек не желает отвергать свои представления о terra firma. Противореча им, ты подставляешь себя под удар. Даже болваны, живущие с убежденностью в том, что Солнце обращается вокруг Земли, не терпят, когда кто-то предполагает, что этот гигантский каменный шар под ногами принадлежит кому-нибудь, кроме них. Теориям о том, что, каким бы естественным ни было происхождение нашего покрытого водой камушка, в какой-то невообразимой древности по крайней мере часть его превратили в геотермальный механизм, просто не находилось места.
Мне пришлось бы брать интервью не только у тех, кого ошибочно прозвали сумасшедшими. Мне пришлось бы созвать круглый стол экспертов и смотреть, как они грызутся, забивая друг друга до смерти своими излюбленными теориями и разрывая в клочья чужие.
Одни только взаимные обвинения, и никаких ответов на вопрос: на чем же мы сидели все это время? На провинциальном химическом заводе, принадлежавшем каким-то неизвестным высокоразвитым инопланетянам? На чьей-то космической заправочной станции? На оружейном складе? И почему об этом — чем бы оно ни было, — судя по всему, забыли?
А может быть, оно имело куда более близкое отношение к нашему развитию, чем нам хотелось думать; может быть, оно было геологического масштаба бомбой с часовым механизмом, запущенным случайно или сознательно. Испытанием, которые мы провалили, потому что слишком увязли в собственных мелких лжи, низости, жестокости и предательстве, чтобы обнаружить эту проблему, распознать ее и разрешить.
Вот о чем я жалею. Этот фильм проигрывается в моем сознании, но больше я его нигде не увижу.
Но даже воображаемому фильму нужно название.
«Соскальзывая в небытие» — по-моему, неплохо.
Я посвятил бы его призраку по имени Скотти.
* * *
Церемонию открытия приходится перенести на неделю раньше, но выбора у нас нет. Это не позорно. Многие великие произведения искусства представали перед глазами публики незавершенными. Худшее, что можно об этом сказать, — что их создатели были всего лишь людьми, боровшимися с обстоятельствами и временем.
Момент наступает в середине позднего августовского утра, такого же холодного и серого, как и все остальные. Самые наблюдательные из нас уже что-то подозревают. Птицы ощущают это раньше всех, и мы, прикованные к земле, просыпаемся от криков огромной стаи, улетающей на юго-восток.
Что бы это ни было, оно приближается с северо-запада, и ничего хорошего с собой явно не несет.
Чуть позже сотрясается земля; окна дребезжат, и с окружающих нас склонов скатываются лавины потревоженных камней. Хочется надеяться, что этим все и закончится, и получасовая тишина успокаивает наши взбудораженные нервы, прежде чем нас настигает звук… но, когда это происходит, сомнений не остается. Наш мир наполняется далеким ревом, подобного которому не слышал семьдесят пять тысяч лет, с извержения вулкана под названием Тоба.
Под Йеллоустонским национальным парком тоже скрывался супервулкан — генератор, питающий его гейзеры, и горячие источники, и вонючие побулькивающие грязевые котлы. Форсайт допускал, что такое произойдет. Он всегда рассматривает самые разные возможности, хотя эту почти не обсуждал. Потому что — а что мы можем с ней поделать?
Если уж придется отыскать хоть какое-то светлое пятно во взрыве Йеллоустона — ну, скажем, вас заставят это сделать под дулом пистолета, — то вот оно: этот взрыв наконец-то покончит с затасканной людьми фразочкой «поворотный момент». В нашей части континента, если события пойдут по худшему пути — а с чего бы им идти по какому-то другому, — поворачивать будет уже некому.
Мы уже жили в прошлом, только не понимали этого. Пять сотен миль… скорость звука… мы слышим взрыв, произошедший сорок минут назад.
Все немедленно высыпают на улицу; столько народа на берегу озера я не видел за все это время. Это событие не из тех, во время которых остаешься дома, чтобы потом услышать обо всем от очевидцев. Из-за него мы и провели здесь все лето.
Я снимаю все на бегу; за мной спешат Аврора, Кларк и Райли. Каким бы я ни был художником, мне кажется, что из собравшихся здесь я наименее талантлив, но возложенная на меня роль предписывает мне быть последним. Документальному фильму нужен финал, вторая из скобок, заключающих в себе людей и события, и теперь мы к нему подошли.
Дедлайны… они всегда наступают раньше, чем тебе хотелось бы.
Пешком, бегом, в лодках… люди добираются до стройки у дома Форсайта так, как могут, закутанные в шубы и шарфы. Некоторым хватило ума прихватить с собой зонты на случай, если с неба посыплется пепел — хорошая, но недолговечная идея. Нужно совсем немного времени, чтобы упавший пепел стал похож на слой бетона.
Еще день-два — и под ним начнут проваливаться крыши.
Даже теперь Форсайт не изменяет своим легкомысленным инстинктам шоумена: он взбирается по лесам, чтобы разрубить веревки и уронить скрывающий его творение брезент. Что бы они тут ни создавали, несколько месяцев круглосуточно работая в чудовищных условиях, мы видели это лишь мельком — здесь кусочек, там фрагмент. Целиком — никогда. Мы знали только, что оно огромно, намного выше дома Форсайта — этажа четыре, если не больше.
Этот человек заработал миллиарды долларов, упоминался в тысячах заголовков, покорял горы, но по тому, как сияет его улыбка — улыбка, которую я вижу без всякого зума, — я понимаю: ничто из этого не имело для него такого же значения.
Я понимаю, что это величайший момент в его жизни и он разделил его лишь с немногими. Если Форсайт хоть раз и пил за то, о чем сожалеет, он этого не показывает. Если эта могучая статуя и требовала большей работы, это не имеет значения. Ты демонстрируешь ту статую, которая
