Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж
А теперь — улыбка. Знакомая улыбка Ропера Форсайта. Ему сойдут с рук какие угодно слова, если их сопровождает эта обезоруживающая улыбка.
— Я ничего в жизни не добился бы в одиночку, и уж тем более не добился бы, если бы связывался с неудачниками. А теперь я слишком закостенел, чтобы менять свои привычки.
Он устремляет пытливый взгляд на камеру — нет, дальше, на меня самого, местного документалиста, бездарно проваливающего задачу не мешать интервьюируемому.
— Вы не хотите брать на себя ответственность за то, чего, по-вашему, я лишаю весь мир? — спрашивает он. — Вы ведь должны уже были понять, что дело тут не во мне. Дело в вас.
* * *
Контекст; нам стоит поместить то, чем мы здесь занимаемся, в надлежащий контекст.
Документальные фильмы обречены на безнадежную битву с тем фактом, что ни одно событие не случается в вакууме. Ничто не начинается само по себе, ничто по-настоящему не заканчивается. Мы всего лишь самовольно заключаем в скобки избранные отрезки времени и рассматриваем относящиеся к ним события и людей, ошибочно полагая, будто они изолированы.
Следующий шаг, который должен сделать я, мои жена и друзья, мои партнеры, вся наша крошечная домашняя кинокомпания, — это признать, что история циклична. Что иногда мы обречены повторять прошлое, потому что ничему не научились, или сожалеть, что не можем его повторить, потому что чему-то научились. Мы должны придать хаосу структуру.
Мой сырой материал: куча фрагментов видео- и аудиозаписей — и отчаяние. Я понятия не имею, как собрать все это в единое целое. Лучшее, на что я способен, — это надеяться, что, если я сложу разрозненные куски в достаточное количество конфигураций, какие-то из них окажутся осмысленными.
Такими, как, например, Кларк и Райли в роли рассказчиков. Оба работают со звуком, каждый по-своему, и обоих природа одарила обаятельными голосами.
Вот Кларк читает первые строки байроновского стихотворения, читает сдержанно, как усталый свидетель конца света:
Я видел сон… не все в нем было сном…
Постепенно я начинаю видеть в этом идеальное сопровождение для отснятых мной кадров, в которых солнце проигрывает битву с тем, что извергла в небеса Исландия. Сначала — экстравагантность ранних рассветов и закатов, насыщенных как теми красками, которых мы от них ожидаем, так и теми, которых в них быть не должно, изумрудными и сапфировыми полосами, рассекающими свет. Теперь мы знаем, что причиной этого стало перенасыщение атмосферы соединениями бора и меди — доказательство того, что даже яд может быть красив.
По мере того как небо заполняется выбросами, его заволакивает темная дымка и витражное великолепие сменяется тусклой серостью.
Погасло солнце светлое — и звезды
Скиталися без цели, без лучей…
Шершавый поцелуй цифрового эхо добавляет неясной дистанции; так звучал бы голос Бога, если бы Бог разочаровался во всем и говорил, обернувшись через плечо, прежде чем захлопнуть за собой космическую дверь.
В пространстве вечном; льдистая земля
Носилась слепо в воздухе безлунном…
Мне даже не нужно подправлять цвета при монтаже, чтобы донести основную мысль. Мир сам уже лишил себя красок.
Час утра наставал и проходил,
Но дня не приводил он за собою…
И люди — в ужасе беды великой
Забыли страсти прежние…
Медленные панорамы покорившихся своей судьбе плодовых деревьев и полей: вянут зеленые яблоки, хрупкие листья опадают на несколько месяцев раньше, голые ветви царапают сланец неба. Морской берег в День поминовения, оставленный людьми, которых загнали в дома холод, дождь и молнии из гневных черных туч. Не успевшие вырасти стебли кукурузы склоняются к земле под тяжестью гниющих початков. Улицы Лос-Анджелеса и Денвера, которые засорившаяся канализация превратила в сточные канавы, и шлепающие по ним люди — сначала в мокрых пальто, а потом и в парках.
А ведь сейчас лето. Представьте себе, что будет зимой.
Я переставляю фрагменты местами и нахожу ритм; последний из кадров современности медленно переходит в картины начала девятнадцатого века. Тогда еще не было фотографий. Все наглядные материалы, которые у нас есть, написаны красками по холсту. Тогда было то же самое: сперва цветастые начала и завершения дней, а после них суровая бесцветная стылость пейзажей, лишенных тепла.
Постепенно нарастает музыка. О саундтреке забывать нельзя. По большей части он будет оригинальным: Райли работает над этим, и, видит бог, какие бы камерные элегии она ни сочинила, в нашем распоряжении есть высококлассные струнный квартет и пианист, способные их сыграть, и Кларк со своим оборудованием, который все запишет в лучшем качестве.
Однако звуковую дорожку для этого эпизода мы одолжили у истории. Дух эпохи в своем творчестве отражали не только художники и поэты. Композиторы тоже. Так что, думаю, Райли это одобрит. Я уже скачал записи — и к черту покупку прав на их использование. Я был бы только рад, если бы на меня подали за это в суд.
Для начала фоном для более ярких картин, изображающих начало тысяча восемьсот шестнадцатого года, мы пускаем несколько тактов сонаты для фортепиано № 28 в тональности ля мажор, op. 101 Бетховена. Она легка, нежна, пасторальна… но этому не суждено продлиться, и, когда картины мрачнеют, мы переходим к более холодному минорному фортепиано, открывающему «Зимний путь» Франца Шуберта, и остаемся с ним до тех пор, пока не вступает тенор, такой тонкий, словно вот-вот переломится пополам.
И еще Райли. Теперь нам нужен эффект, на который способен только ее трезвый, хрипловатый голос.
«Это произошло не впервые, — говорит она. — Похожее случалось и раньше. Похожее, но не такое же. Не настолько страшное — но люди в то время не могли понять, что происходит.
В тысяча восемьсот шестнадцатом году мрачную сторону воображения лорда Байрона, а также воображений множества писателей, художников и композиторов, бывших его современниками, захватило глобальное падение температуры. Северное полушарие вернулось от весны к снегопадам и замерзшим озерам. Осенью неурожай привел к массовому голоду. Сегодня мы называем тысяча восемьсот шестнадцатый Годом без лета. Тогда люди называли его „тысяча восемьсот насмерть замерзшим“.
