Кровавые легенды. Русь - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич
Петр схватил пистолет и попятился.
– Не стреляй! – захрипел Гонщик. – Оно выйдет наружу!
Одноглазый Бог издал довольный рык. Вокруг опешивших людей задребезжали пыльные вещи, кинулись наутек пауки. Ящики приподнялись над цементным полом, поднятые незримой рукой. Из них начали выпрыгивать пустые бутылки.
– Закрой ему глаз! – выкрикнул Гонщик, но было поздно. Длинный язык Лиха выскользнул меж зубов-штырей и скользнул к отверстию во лбу. Легким движением он освободил дыру от монет и мяты. Бутылки из-под «Козла» и пльзеньского взмывали в воздух и лопались, но кусочки зеленоватого и коричневатого стекла продолжали парить, словно в невесомости, раскручиваясь по спирали. Все быстрее и быстрее.
Петр смотрел на Лихо, а Лихо взирало на Петра глазом циклопа. В дыре кишела тьма. Она выдувалась пузырем черной жвачки и лишала человека способности сопротивляться. Внезапно Петр осознал. Вовсе не призрак дедушки, требующий остановить монстра… нет. Это Лихо взывало к глупцу. Это оно, принимая обличье аутиста Гектора, говоря голосом деда, заманило Петра в постоялый двор. Потому что связь меж ними была по-прежнему сильна. Потому что только Петр мог освободить Лихо и дать ему новый дом.
Тьма выползала из глаза-дыры. Второй раз за час Гонщик не выдержал и бросился бежать. Подвальный мусор ринулся следом: битые бутылки и медицинские маски, будто подхваченные ураганом. Смерч нагнал Гонщика и оторвал от пола. Последний представитель «Карильона» закружился в бесовском танце, суча ногами. Стекло полосовало его, срезая одежду, заживо снимая кожу. Тонкий крик полоснул по ушам, но чудовищную гибель товарища затмил зрительный контакт с великаном, звенящим цепями. Живая тьма сочилась в Петра.
«Полый человек», – одобрительно прошептал голос в голове.
Петр заскрежетал зубами. Зрачки закатились, из приоткрытого рта капала слюна.
Предсмертный крик оборвался. Истекающий кровью Гонщик вращался в безумном танце, окруженный алыми ковидными масками и бутылочными розочками. Осколки лениво скользили сквозь уже мертвое тело.
«Носи меня», – сказал голос.
Будто рой мух, саранчи и мошек заполнил пустоту внутри Петра. Проник в него целиком и нашел гнездо подходящим для очередной стадии перерождения.
«Мой мальчик».
Петр щелкнул зубами. Освежеванный труп Гонщика упал на груду хлама, и его накрыли осколки и маски. Стукнули о цемент ящики. Натянулись цепи. Монстр обвис, скукоживаясь так же стремительно, как увеличился. Ссыхалась и затвердевала, облепляя кости, шкура, испарялся жир, скручивались мышцы. Сгусток мрака покинул отверстие во лбу. Опустилась удерживаемая сухожилиями челюсть. Язык лежал в ней лепестком солонины. Меньше чем за минуту некогда бывшее женским тело обратилось в иссушенную мумию вроде той, которую сумасшедшие старики хоронят под липами в саду дяди Томаша. Болотная мумия, неодушевленная вещь, болтающаяся на цепях.
Одна история заканчивалась. Начиналась другая. Холодный душ смывал кровь и мозги, свежая одежда, найденная в административном кабинете, согревала кожу. Ритуальный нож эскимосов перерезал глазной нерв. Пахло средством для розжига костра. Чиркала спичка. Человек шагал налегке вдоль ручья, окутанный туманом, а за ним пылал, рассыпая искры и вздымая к тучам столбы дыма, прогорал, кремируя шесть трупов и доверяя огню древние тайны, постоялый двор.
10
Оно добралось до Праги на попутках к рассвету, оставляя в кабинах грузовиков частички себя – Господний хлеб, пушистую плесень. Водители жалели, что подобрали этого молчаливого, странно пахнущего мужчину с тряпицей, на пиратский манер прикрывающей правый глаз. Лишившее свой сосуд глаза, оно не чувствовало боли. Только триумф. Снова.
Небо серело над шпилями Тынского храма. Очень скоро Староместскую площадь заполонят толпы туристов, защелкают фотоаппараты и камеры мобильников, снимая астрономические часы, заблагоухает свинина и запенится пиво в дорогущих ресторанах. Но пока только машина мусорщиков огибала памятник сожженного проповедника, уборщики плелись, чтобы ликвидировать последствия ночных возлияний, да молодожены позировали при полном параде у собора святого Микулаша: пришли пораньше на фотоссесию, чтобы избежать столпотворения.
Существо подняло к собору единственный глаз физической оболочки и заставило губы своего носителя растянуться в ухмылке. С этого момента тело будет разрушаться, как все предыдущие тела, но существо не задерживалось надолго в полых домах. То, что улыбалось барочному собору, родилось на севере, в снегах, в заледеневших останках оленей. Во мраке, давным-давно. Оно требовало поклонения, жаждало скорее основать новый культ. Оно вспоминало, как нищие приходили на близлежащий Угольный рынок, где притворяющиеся благотворителями слуги существа насыпали прямо в подставленные ладони горячую вермишель, приправленную плесенью. Как монахи лакали кровь, растекающуюся по каменным кельям. Как цирковой великан ослеплял себя. Как эскимосы приносили жертвы, чтобы задобрить Ачкийини – так они величали Лихо.
Как почтальоны горели, а матросы вешали на реях отступника-капитана. И на всех их падала тень древнего странника.
– Правее! – крикнул фотограф молодоженам. Ветер развевал белую фату. Существо направило ноги своего сосуда в устье средневековой улицы и сбавило шаг у ворот основательного здания.
Взгляд пополз по фасаду и сфокусировался на окнах третьего этажа – пансионата для аутистов. Существо увидело фигурки, прижавшиеся к стеклам. Гектор, Либор и другие ребята взирали на него сверху, ожидая. Полые люди, которых оно будет сторожить. Которые вкусят хлеб и понесут споры. В субботу подопечные Петра отправятся в парк раздавать прохожим брошюрки и значки с пазлами – международным символом аутизма.
Дети в телах взрослых мужчин смотрели вниз, на божество в теле их ассистента.
Улыбаясь, Одноглазое Лихо отворило ворота и вошло в подъезд.
Свет мой, зеркальце
Вошло в подъезд…
Климов распахнул глаза, словно его ударили током. Он не знал, как долго сидит вот так, на полу, у Вурдалака. И сколько историй он должен выслушать, чтобы ворота выпустили того, кто однажды добровольно пересек границу.
В зеркале вился дымок.
– Олег? – позвал Климов. – Покажись мне, пожалуйста.
Минуту ничего не происходило. Затем Климов услышал шорох. Не из зеркала, а за спиной. Он оглянулся резко.
В углу кто-то стоял. Сгусток мрака, еще один погорелец загробного театра.
– Это ты? – спросил Климов хрипло.
Гость вылупился из теней. Не кронпринц, не изуродованный огнем кадавр, а подросток с буйной каштановой шевелюрой. На том свете, подумал Климов, ужасно кормят: мальчик отличался болезненной худобой, кожа да кости, джинсовые шорты
