Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
Так проходят дни за днями. Уже разгорается лето, и двор за окном снова утопает в буйной зелени. Колени Николая сдают всё больше, и привычные дела теперь занимают у него уйму времени. Он охает от боли, глаза его влажно поблёскивают каждый раз, как он наклоняется выжать тряпку над ведром. В плохие дни, когда меняется погода, он старается совсем не двигаться и почти плачет, будто каждый шаг причиняет ему нестерпимые страдания. Я всё чаще вызываюсь помыть полы в коридоре, заправляю постель – лишь бы он меньше мучился. Николай уже даже не злится на меня, будто у него и на это нет сил.
Почему-то он не просит помощи, хотя доктору наверняка ничего не стоит его вылечить. Нет, при нём старик вовсе старается ничем не выдать своей болезни, будто не хочет его огорчать или навешивать лишние заботы. И мне от этого очень грустно. В самом деле, уж лучше бы он дальше на меня бухтел.
Так что я дожидаюсь момента, когда мы останемся с доктором наедине, и тихонько мямлю свою просьбу.
– А что с ним? – Доктор отрывается от микроскопа.
– У него очень болят ноги, мне кажется, у него проблемы с коленными суставами. Наверное, артрит… Хотя нет! – поспешно исправляюсь я. – Скорее артроз.
Доктор задумчиво смотрит на меня, немного хмурится.
– Он почему-то не хочет просить у вас помощи, наверное, стесняется, поэтому, ну… поэтому я прошу за него. – Я опускаю взгляд и скромно вожу носком туфли по полу.
– Я уже много раз ему помогал, – прохладно говорит доктор. – И у меня нет нужных протезов.
– Пожалуйста! Он очень страдает. Я знаю, что вы можете вообще всё! – отчаянно выкрикиваю я.
Какое-то время он молчит, но потом кивает:
– Что ж, если об этом просишь ты, я что-нибудь придумаю.
На следующий день я осторожно подглядываю в дверную щель палаты, как доктор ловит Николая в коридоре. Они недолго переговариваются, старик отнекивается, пока наконец доктор мягко, но настойчиво не уводит его в операционную. Потом я Николая совсем не вижу, около недели он где-то пропадает. С одной стороны, это хорошо, потому что доктор сам за мной ухаживает, мы много говорим, и он ставит инъекции совсем не больно – у него лёгкая рука. Но с другой стороны, я волнуюсь за Николая, хотя доктор уже кучу раз уверил меня, что его здоровье не под угрозой. Несмотря на всё стариковское ворчание и дурной характер, без него как-то пусто. Он со мной с первого дня моей жизни, всегда был рядом, следил за мной, многому научил. А теперь его вдруг нет, и тревожная мысль раз за разом мелькает в голове: он на самом деле не всегда будет со мной. Потому что нет в мире ничего постоянного.
Но старик возвращается, и это происходит внезапно: просто одним утром я просыпаюсь от стука костылей и вскакиваю, смотря, как он настырно и грозно ковыляет ко мне. Я невольно улыбаюсь его смятому лицу. Он колотит палкой по железной кроватной ноге, мерзким звуком выгоняя меня из постели. И жизнь возвращается в привычное русло с той небольшой разницей, что Николай чуть медленнее ходит и пользуется опорой. Как-то я нечаянно подглядываю, как он меняет повязки: штанины закатаны до бедра, пятка лежит на стуле на подушке, и я вижу не только свежие шрамы на коленях. Николай и сам весь как будто перешитый, и вдруг приходит в голову догадка: а что, если он тоже один из «экспериментов»? Быть может, просто менее удачных, чем я?
Глава 5
Из-за лекарств старик стал сонным и вялым; теперь он уходит спать раньше, отправляя в кровать и меня, – даже ещё стемнеть не успевает. Кажется, настал тот самый правильный момент, когда можно снова рискнуть.
Всё складывается даже удачнее, чем в прошлую вылазку: Николай спит как убитый, а меня из-за режима даже под снотворными не так сильно шатает. Я спускаюсь на нижний этаж, толкаю тяжёлую дверь. В конце коридора в проёме горит свет, и я иду на него, словно влекомый любопытством мотылёк. Я заглядываю внутрь: на бельевых верёвках сушатся рубашки и простыни, и за ними Мария вываривает что-то в большом чане, пахнет сырым хлопком, щёлочью и ещё чем-то едким. От посудины поднимается столп густого пара, и воздух здесь очень непривычный: такой влажный, горячий и насыщенный, что его хочется выкашлять. Погружённая в свои мысли женщина оборачивается и вдруг натыкается на меня.
– Ох, боже! – пугается она, совсем как в первый раз, на секунду прикрывая глаза и хватаясь за грудь. – Это ты!.. Опять сбегаешь?
Я неловко киваю, осматриваясь. Подхожу к чану и осторожно заглядываю внутрь, стараясь не задеть его: знаю, что к горячему лучше не прикасаться. Смешно, там в кипящей воде плавают какие-то вещи: халаты, платки, носки, совсем как еда на всяких кулинарных картинках.
– А зачем вы варите суп из вещей? – удивляюсь я.
Мария заходится в живом искристом смехе, похожем на переливчатый звон мензурок:
– Это не суп, глупышка! Я вывариваю бельё, чтобы его отбелить.
– А как это работает?
– Засыпаешь соду, добавляешь немного уксуса и кипятишь с вещами. И всё само отбеливается, – поясняет она и снова принимается помешивать варево длинной деревянной палкой.
– Ничего себе! А как это? Из-за углекислого газа? – загораюсь я, припоминая уроки химии.
– Понятия не имею. Главное, что работает. – Мария машет рукой. – А что случилось? Чего опять прибегаешь?
– Ну… – я неловко начинаю мять подол свитера в руках, – мне хочется посмотреть на других таких, как я. И… почему их держат здесь, а меня там?
– Думаю, это не нашего ума дело, – сдержанно и грустно качает головой Мария.
– Да? – печалюсь я. – А ещё… Ещё мне надо признаться кое в чём. – Я чувствую, как становится жарко, не от горячего пара, а от стыда. – Мне на самом деле нельзя есть. И нельзя пить молоко! Это было враньё. Простите меня, пожалуйста! – Я почти хнычу, и слёзы готовы сами хлынуть ручьями. – Мне не хотелось врать, мне просто было очень интересно! Правда!
– Ой да что ты, лапушка! – смеётся в ответ она, вдруг прижимая меня к себе, и я чувствую её мягкое, нагретое паром тело, так непохожее на всё, чего мне прежде доводилось касаться. Такое живое. – Ничего страшного, не кори себя! Лишь бы тебе плохо от молока не стало, а остальное неважно! – И треплет меня по волосам.
Меня… меня не поругали? Так бывает?
– А ты что же, так и будешь ключи у бедного Николая воровать? – спрашивает она, возвращаясь к делу и заталкивая на дно всплывающие пузыри простыней.
Действительно, это совсем-совсем неправильно. Видимо, если ложь ещё можно оправдать, то воровство уже нет?
– Если в этот раз повезло, то может не повезти в следующий, – задумчиво продолжает она. – И… есть у меня одна идея. Знаешь, почему я тогда по двору пробегала? Я свою связку ключей потеряла, и пришлось через открытые двери бежать, чтобы попасть в постирочную. Думала, никто не заметит, пока ключи не найду. Заметили. Ох и нехороший же был разговор! – припоминает она. – Весь день проискала и не нашла. Пришлось ездить в город, новые заказывать. А потом уже как новая связка была готова, я свои старые ключи откопала. В прямом смысле – они в корзину с бельём завалились, вот и не нашла! Но я об этом никому не сказала. Я это всё к чему: если уж ты так сюда бегать и продолжишь, то лучше у бедного Николая не воруй. Возьми мою старую связку, – предлагает женщина каким-то странным, плоским тоном.
Ушам поверить не могу! Получается, я смогу когда захочу сюда приходить? Вообще в любую ночь?
– На, бери. – Она достаёт из кармана платья ключи, эта связка поменьше Николаевой раза в два. Женщина доверительно кладёт её мне в руки, накрывая своими ладонями, и грозно велит: – Только спрячь хорошо. Если об этом узнают, нам вдвоём плохо будет.
Неужели… неужели мне кто-то так верит? Это же страшная ответственность! Столько шансов и перспектив мне не было
