Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
– Ну ладно, мы Николаю ничего не скажем. Может, угостить тебя молочком?.. Ах, чего же это я, – всплёскивает она руками. – Тебе же нельзя!
– Молочком? – переспрашиваю я.
Я знаю, что такое молоко – это жидкость, которой млекопитающие виды вскармливают детёнышей. Люди могут пить молоко разных сельскохозяйственных видов даже во взрослом возрасте и делать с ним различные блюда, но мне-то еда не нужна. Потому что я особенное существо. И всё же мне очень-очень интересно, какое оно и что вообще такое еда. Раньше мне только мыло лизать приходилось, но на вкус оно было совсем не такое, как на запах, – со вкусом разочарования, – и это надолго отбило у меня желание ставить опыты на пищеварительной системе. И потому я говорю:
– Неправда, мне можно!
– Да? – удивляется женщина, оценивающе смотря на меня. – Так тебе разрешено кушать?
Я киваю. Она неуверенно поджимает губы и идёт куда-то по коридору. Когда она щёлкает выключателем и над головой зажигается лампочка, я догадываюсь, что это кухня: чёрная старая газовая плита, огромная – выше меня – корзина с тряпьём, на полках – целые армии горошков, банок, кастрюль, сковородок. Я забираюсь на высокую табуретку перед столом и кладу на него подбородок. Невольно так широко зеваю, что суставы щёлкают. Женщина берёт с полки гранёный стакан, открывает жутко жужжащую холодильную камеру и достаёт оттуда сотейник. Переливает немного кремово-белой жидкости в стакан и ставит передо мной.
Я осторожно нюхаю напиток. У него слабый, ни на что не похожий запах, вообще-то немножечко даже противный, какой-то телесный. Но надо притвориться, что мне это не в новинку. Я делаю маленький глоточек, гоняю жидкость во рту. Вначале вкус кажется гадким, почти тошнотворным, но потом проступает приятная жирная сладость. Женщина всё это время внимательно меня разглядывает, подперев голову мягкой рукой.
– А вы тут живёте? – Я слизываю с губ плёночку молока.
– Конечно. Я тут много работы по дому выполняю. – Она улыбается и, облизав палец, смазывает что-то с моей верхней губы.
– О-о, так это вы стираете все эти полотенца и простыни? – догадываюсь я.
– Стираю, – кивает она. – И ковры чищу, и полы мою, и готовлю, и вещи утюжу.
– Ого! А вам не скучно? А вы тут одна? А вам кто-то ещё помогает? – засыпаю я её вопросами.
– Не одна. – Она снова запинается. – Но не уверена, что мне можно об этом тебе рассказывать.
– Ну расскажите! Я никому-никому не скажу! – заверяю я её, мотая головой. – Честное слово!
– Ну, хорошо. – Я вижу, что она ещё сомневается. – А ты ведь знаешь, что ты такое?
– Разумеется! – энергично киваю я, барабаня пятками по перекладине табуретки. – Меня доктор создал! Я самое особенное существо, которое, может, даже никогда не умрёт!
– Да-а, – тянет она, печально щурясь. – Особенное… А ладно, неважно. Не должна я тебе всё это говорить. – Женщина отмахивается, но видно, что что-то не даёт ей покоя, будто она сражается сама с собой. – Всё глупости.
– Ну пожалуйста! Пожалуйста-пожалуйста! – ною я.
– Ну… Знаешь, лапушка, – она бросает на меня долгий взгляд, и я чувствую, что ей очень не нравится этот разговор, – тут ведь есть ещё такие, как ты.
– Как… я? – повторяю я.
– Тоже «эксперименты», – жалостливо объясняет женщина.
Я чувствую, как расшатывается мой мир: в его фундаменте появляется трещина. Но ведь я – особенное существо, единственное в своём роде! Или нет? Или, может, другие просто не настолько особенные? Правда ведь?
– А какие они? – спрашиваю я и вдруг чую, что меня начинает едва заметно подташнивать.
Но тут из коридора доносятся звон и треск, будто что-то упало и разбилось. Женщина испуганно дёргается, её глаза расширяются. Она поспешно встаёт и берёт меня за руку. Её пальцы ни разу не похожи на клешни Николая, такие мягкие и осторожные, как перьевые подушки.
– Ох, лапушка, нельзя тебе здесь находиться! Пойдём. – Она ведёт меня к другой двери, не к той, через которую мы вошли.
Мы идём по короткому чёрному коридорчику и оказываемся во дворе. В том самом знакомом мне дворе, куда выходят окна библиотеки доктора.
– Беги-беги! – мягко и взволнованно подталкивает она меня. – Знаешь путь до лестницы к больничному крылу? Дойдёшь?
Я примерно прикидываю в голове и киваю.
– Точно?.. Тогда беги!
– Подождите! А как вас зовут? – едва успеваю я крикнуть, прежде чем дверь за ней закроется.
– Мария, – тепло представляется она. – Маша. Ну всё-всё, иди скорее!
Мария. Красиво! Как только я добираюсь до ванной своей палаты, меня тут же тошнит. Молоком. И я думаю, что мне надо окончательно прекратить свои опыты над пищеварительным трактом.
Утром начинается что-то непонятное. Николай подозрительно осматривает мою палату, ботинки, носки, одежду, кровать, допрашивает меня, на что я всеми силами отнекиваюсь и делаю удивлённое лицо. Я догадываюсь, что что-то меня выдало, но, похоже, доказательств у старикана нет: ключи тут ни при чём, они снова на месте. Конечно, мои силы во вранье весьма невелики, и, надави он чуть покрепче или подозревай самую малость больше, – списать моё поведение на нервозность уже бы не получилось. Но, видимо, страх перед Николаем и страх перед раскрытой ложью выглядят на моём лице одинаково, потому в итоге он сдаётся.
И только где-то к полудню до меня доходит: дверь-то на первом этаже так и осталась не заперта!
* * *
У доктора на следующем занятии я пытаюсь узнать, что это была за женщина вчера во дворе и почему мне нельзя с ней общаться. Он отвечает, что это просто прислуга, которая убирает остальную часть дома. И общаться не то чтобы нельзя, но незачем. Он описал это словечком очень в его духе – «непродуктивно», – зачем и о чём разговаривать с человеком, который обеспечивает чистоту помещений и никаким особенностям эктомии[4] или стереотаксиса[5] научить не может. Больше ничего спросить я не решаюсь. Если я себя выдам и вскроется подлая правда, что я ворую ключи, гуляю по запрещённым территориям и пью молоко, разве он захочет меня дальше чему-то учить? Я и так чувствую, что лезу не в своё дело. И что это может очень его расстроить.
Именно поэтому дальше я молча наблюдаю, как доктор проводит трепанацию: мы сегодня делаем репозицию вдавленного перелома у свинюшки; это такая штука, когда осколки костей переставляют так, чтобы они снова оказались на своих местах. Она у нас под общим наркозом, и если всё пойдёт хорошо, то уже завтра сможет снова заниматься своими делами. Представляю, как Николай её сюда тащил!
– Кости свода имеют губчатую структуру, и внутри тоже есть сосуды. Видишь, из кости течёт кровь? – Доктор указывает шпателем на разрез. – Что ты посоветуешь?
Я на секунду путаюсь от волнения. Очевидно, её надо остановить. Зажим сразу отпадает, тогда что может помочь?
– Тампонада? – скорее передаю я судок с ватой.
– Слишком мелкие каналы, – качает он головой. – Ненадёжно, и кровяное давление может вытолкнуть тампон… Больше идей нет?
Я пристыженно качаю головой.
– Нет, значит… Что ж, даже в такой тонкой работе нам может помочь природа. – Он достаёт что-то шпателем из небольшой стальной банки и показывает мне матовые переливы на краешке стальной лопатки. – Это воск. Обычный пчелиный воск. Люди прошлого тоже были не дураки и ещё в Средние века использовали его для гемостаза[6].
Я зачарованно наблюдаю, как кровотечение останавливается, словно по волшебству: воск закрывает собой острый край, и он становится белым и ровным. Будто уже зажил. Кажется невероятным, что даже такие сложные проблемы решаются такими простыми способами.
– Смотри внимательно. В следующий раз это сделаешь ты, – улыбается доктор.
И я опять не решаюсь ничего спросить.
Меня почти каждую ночь посещает мысль рискнуть и снова спуститься на первый этаж. Там есть такие, как я… А какие они? Насколько мы похожи? Но если я это сделаю так скоро, меня непременно
