Джон Краули - Дэмономания
Тем временем Сэм показывала Пирсу, как, лежа на кровати, свеситься вниз головой почти до пола, чтобы увидеть весь дом вверх тормашками: пол становится потолком пустынной пыльной комнаты с приклеенной к нему мебелью, а лампа торчит из центра пола — все то же, но по-другому.
— Видишь? — спросила она.
— Ага, — сказал Пирс. — Здорово.
В полдень он дал ей томатного супа с кусочками сыра; к этому блюду он пристрастился в Кентукки и до сих пор готовил временами, когда ему хотелось уюта; поколебавшись вначале, она попробовала и съела все с удовольствием.
— У моего папы новый дом, — сказала она за едой.
— Я слыхал, — ответил он.
— А у меня все тот же стародум.
— Да. Повезло тебе. — Он хотел сказать, что, когда его родители развелись, и ему пришлось переехать, он потерял свой старый дом, а с ним и весь Бруклин. — Ты сегодня поедешь в тот новый дом?
Она пожала плечами. Пирс попытался вспомнить, каково это — быть разлученным с отцом, — но вспомнил только, что раньше это было совсем не так, как сейчас: тогда об этом нельзя было говорить.
Он положил перед ней печеньки «Орео»{421}, и она с благоговейным восторгом медленно потянулась к ним, словно к рассыпанным сокровищам; Пирс вдруг подумал, а вдруг он нарушил какой-нибудь запрет, вдруг ей это нельзя.
Сэм выковыряла из зубов белые крошки и спросила:
— Ты любишь Бога?
— М-м, да, конечно, — сказал Пирс.
— Я люблю Бога. Он может что хочешь вылечить. Даже эпса-лепсию.
— А, — откликнулся Пирс. — Скажи мне вот что. Тебя укладывают спать после обеда?
— Обычно да, — ответила она. — Но. Сначала рассказывают истории.
— А. Ладно.
— У тебя есть истории?
— Ну, я знаю несколько.
— Нужна настоящая, — заявила она. — Из книжки.
— Хм. Ты знаешь, у меня детей нет, и у меня книжки… понимаешь, не такие.
— Ну-ка, посмотрим, — сказала она.
Она слезла со стула, который был высоковат для нее (почему мы не помним свою жизнь в мире, где все ненормально огромно — столы, стулья и ложки, — а дверные ручки слишком высоко и браться за них неудобно?), и пошла смотреть.
Наверное, Сэм выбрала то, до чего смогла дотянуться и что сумела ухватить: вытянула из стопки потрепанную книженцию в мягкой обложке, убедилась, что картинки там, во всяком случае, есть, и вручила ее Пирсу.
— Эту? — спросил Пирс.
Сэм попался сборник популярных некогда комиксов — «Малютка Енос: Затерянный среди миров»{422} за 1952 год. Пирс получал такие на дни рождения; отец присылал их в Кентукки из Бруклина, по крайней мере так в то время думал Пирс; на самом деле покупала их мама и заворачивала в посылочную бумагу. В первые годы его жизни, в Бруклине, Аксель каждый день читал ему про Еноса в «Нью-Йорк уорлд»{423}. Взяв сборник из рук Сэм, Пирс тут же вспомнил его содержание и те времена, когда он еще читал комиксы (Пирс сохранил перехваченные резинками стопки — книги со сломанными корешками): вот она, отрада, перешедшая чрез годы.
— Тебе понравится, — сказал он; Сэм не стала бы с ходу такое утверждать, поэтому промолчала. Они уселись рядом, и Пирс раскрыл книгу на середине.
— Начни с начала, — сказала она.
— Да тут все равно, где начинать, — пояснил он. — Это бесконечная история.
Так, вот Малютка Енос в своем чечевицеобразном звездолете, как обычно, несется над неровной поверхностью планеты; у него за спиной садится местное сонное солнце. Енос немного испуган (глаза навыкате и скошены влево — вдруг оттуда грозит опасность, может быть, звездолеты утров ощетинились оружием). Он приземляется. «Куда это меня забросило?» — удивляется он, как всегда, хотя каждый раз оказывается в такой же пустыне среди редких звезд, из-за горизонта выбирается полумесяц, полуприкрыв всеведущие глаза, а вдалеке еле виднеются грибовидные города и деревни, куда Енос так никогда и не попадет; над круглой головой в круглом прозрачном шлеме парит извечный вопросительный знак, который порой пускается в собственные приключения.
Пирс показал Сэм, как, читая о приключениях Еноса, отслеживать разных персонажей. Маленькие существа (которых никто не замечает, а уж Енос и подавно) вылазят из-под земли, проявляются из камней, и у каждого — свое лицо и характер; они меняются, исчезают или появляются в другой части рисунка, звезды, планеты. А вот луна, которая комментирует события главным образом усталыми зевками и хитроватыми сонными улыбками; к рассвету она исчезает за горизонтом, прихватив полотенце и зубную щетку (пока-пока!), оставляя Еноса самого разбираться с затруднениями. Или вот, например, слова и идеи: тени, отражения, затруднения, мысли («мышли», на странно-исковерканном детском языке Еноса), — раз появившись, начинают жить независимой жизнью.
— Смотри. — Пирс указывал Сэм, как некогда Аксель — ему. — Видишь, Енос пытается вызволить Любопытную Софииз Гостиницы Миров, где ее держат. Он зовет ее Пытливая Детка. Ха-ха.
— Ха-ха.
Софи открывает все двери подряд, заглядывает в окна, видит в них больших пузатых человечков: толстопалых мужчин и женщин, что едва помещаются в объемистых юбках, — те, в свою очередь, ошарашенно смотрят на Софи. Лишь много лет спустя Пирс понял, что Пристанище Миров — это дом разврата, а Софи интересуется сексом (или ее любопытство и есть секс). Обувка Софи вот-вот слетит, сандалики вечно держатся чуть ли не на больших пальцах, тщательно прорисованные ремешки всегда расстегнуты.
— А это кто?
— Утры, — зловеще пробасил Пирс, и Сэм засмеялась. — Плохие парни.
Злые утры опоили Еноса, всучив ему чашку с пенным настоем; пузырьки поднимаются выше его головы, превращаясь иногда в мордашки. Он засыпает, опять засыпает. Прикрасный день ПАРАХОДит, — размышляет он, подперев голову рукой, которую поставил прямо в лужу спиртного, — и ты с Мышлями наИДИне.{424} А на соседнем рисунке — его Мышль, зеркальный образ Еноса: она сидит напротив и тоже засыпает.
— Он должен проснуться.
— Точно. Он получит письмо от мамы. И письмо его разбудит.
— Разбудит?
— Оно так и скажет: «Пробудись».
Сэм опять засмеялась.
— Правда?
— А вот, видишь?
Пирс уже забыл, сколько же кусков истории пропускалось по ходу дела: вместо действий — намерения и заявления, которые в следующих выпусках уже выполнены или забыты. Вот Енос проснулся и спускается по винтовой лестнице Пристанища Миров в глубокую Темницу, спускается долго, несколько рисунков (маленькие ножки-булочки не касаются пола, на сту-пеньках отчетливо видны тени его ступней; самое трогательное в Еносе то, что он может страдать и геройствовать, оставаясь на самом деле неприкосновенным; Пирс впервые подумал об этом только сейчас, сидя рядом с Сэм).
— Почему он грустный?
— А видишь, он смотрит в камеру, где сидит Софи. Видишь, она в темнице.
Безжалостная Рута, царица утров, заковала Любопытную Софи в темном подземелье Пристанища Миров, и в высоком зарешеченном окне видна лишь одна звездочка, подобная слезинке на щеке Софи. Рута довольна, что поймала девчонку, потому что знает: за ней явится Енос, а за Малюткой — его мать и защитница Аманда Д'Хайе, которая всякий раз спускается из Царств Света, чтобы разыскать и спасти его («Уже в 4 на 102 раз», — признается Енос). А когда всех троих пленят и обездвижат (гадкие утры хохочут и провозглашают тосты), звезды погаснут и ужасному Шефу Руты (который всегда остается за кадром) больше не придется слышать слово «Свет». План сработает; он всякий раз срабатывает.
— Они похожие, — сказала Сэм, показывая на Любопытную Софи и Аманду Д'Хайе. Те же струящиеся локоны и подвижный носик, та же марионеточная артикуляция.
— Ага, — ответил Пирс. — Вот и Енос тоже так думает. Но только он не знает, никак не догадается, что она его сестра. Давно потерянная.
— А почему мама ему не скажет?
— Она вроде как забыла. А кроме того, если она ему скажет, то история закончится.
— Тебе грустно?
— Нет, — сказал Пирс. — Нет, что ты. — Словно его удивил этот вопрос. — Послушай-ка. А не пора тебе ложиться?
Она пожала плечами — решать ему, она еще с часами не в ладах. Пирс показал ей дорогу в спальню, через ванную, что почему-то ее совсем не удивило; но вот холодная, странная спальня ей пришлась не по душе. Пирс, подумав, решил не настаивать и предложил Сэм кушетку возле печки — вот там ей очень понравилось. Она легла, позволила укрыть себя и свою тряпичную куклу одеялом, поглядывая на Пирса с интересом и чуть ли не с опаской.
— Тебе хорошо?
— Хорошо, — ответила она, — только немножко страшновато.
— Да я понимаю, — сказал Пирс. — Ни мамы, ни папы. В первый раз здесь, конечно, какой тут сон. Пойду-ка я тоже вздремну.
