Душа для четверых - Ирина Родионова
Стас грыз печенье из ящика стола, и Маша снова о нем, об этом печенье, мечтала. Как мечтала она о треугольничке плавленого сыра, такого же запретного, и думала, что вечером снова напорется на обвиняющий Оксанин взгляд, и надеялась лишь, что тот проткнет ее не насквозь.
– Ты так и живешь у тети? – спросила она негромко, пытаясь кипятком хоть чуть-чуть приглушить голод.
Стас зашелестел упаковкой:
– Ну да.
– А почему не с родителями?
Так далеко в разговорах они еще не заходили, это было слишком личным – Маша редко рассказывала о настоящих родителях даже то, что еще помнила, не заикалась об отце или холодной Оксане. Стас наотрез отказывался говорить о своих, сразу же замолкал, насупившись. Так было и сейчас.
– Не хочу. С теткой нормально.
– Но…
– Пей лучше шиповник.
Он поднялся, разбил своими сгорбленными плечами то хрупкое и трепетное, что застыло в тесном кабинете под ночь. За окном стоял мороз, Маша видела, как на старых деревянных окнах проступают узоры, и даже думать не хотела о том, как побежит по спрессованному снежному насту на остановку, как Машу укачает в автобусе, а потом она побежит домой, и там будет ждать скудный ужин из вареного речного окуня и бурого риса, и Оксанин взгляд, и глюкометр-предатель…
Стас ушел. Маша понимала его и не хотела лезть с расспросами, но надеялась, что рано или поздно он захочет с ней поговорить. Может, просто не сейчас. Ей все легче было сбрасывать перед ним свитер и белье в мелкой пене кружев, все проще лежать на плече и поддевать ногтем тонкие светлые волоски на предплечьях, а вот заикнуться о родителях…
Что же, у них еще много времени, чтобы справиться с этим.
Шиповник остался в кружке остывшей лужицей. Когда Стас вернулся, Маша пыталась выдрать себя из мягкого кресла и собраться домой, она уже вколола инсулин в ногу и надеялась, что хотя бы это поможет ей к вечернему замеру сахара. Она ерзала на мягком сиденье, не понимая, отчего так зудит внутри, а когда догадалась, то чуть не засмеялась в тишину пустого, мертвого здания – ей было почти спокойно.
Почти хорошо.
Стас остановился в дверях, избегая на нее смотреть.
– Мать у меня запойная. Учительница в школе. Ее держат из жалости, детям объясняют – давление, гипертонический криз, каждое утро отпаивают водой с лимоном, директриса лично ей зубы чистит. Мать хотела дочек, а родился я. Вот и съехал к тетке, у нее все дети выросли, учатся в столице. Нам весело вместе. Спокойно. А родители… пусть сами как-нибудь. Не хочу с ними.
Он выпалил все это на одном выдохе и закашлялся вместо точки. Маша боялась пошевелиться.
– Хватит тебе откровенности? – спросил с такой злобой, будто это Маша была виновата в пьянстве его матери.
– Если захочешь, – шепотом сказала Маша, когда молчание затянулось до пытки, – я тоже о своих расскажу. И биологических, хоть и ненавижу это слово, и о настоящих. Я… спасибо тебе. Я же…
– Потом, – оборвал он, не глядя. – Я чего пришел вообще: Сахар твой умирает, по-моему. Иди прощайся.
И хрупкая, тонкая скорлупка спокойствия смялась, раскрошилась, превратилась в полый звон в голове. Маша пусто кивнула ему, поднялась и пошла в кошачью комнату.
Тишина сомкнулась у нее за спиной.
Глава 21
Слететь с горки
В большой комнате до сих пор стояла искусственная ель, и Дана каждый раз кололась об нее взглядом, когда выходила из кухни или туалета. Маленькую елочку, подаренную сестрой, давно сложили и засунули в один из забитых шкафов, но эту Аля не хотела разбирать – рыдала и вскрикивала, хваталась за обглоданные пластиковые шарики и просила «еще чуть-чуть потерпеть». Мать предложила убрать все новогоднее, когда младшенькая будет в садике, – истерики все равно не избежать, но так хотя бы никто не будет крутиться под ногами, завывать и размазывать слезы по щекам.
Дана не согласилась с ней.
Лешка пропал с концами – появлялся под ночь, недовольный и молчаливый, залезал на свой второй этаж и отворачивался к стене, скрючивался комком. Дана пыталась осторожно расспрашивать его о друзьях и компании, напрашивалась погулять с ними, но он отмахивался и отворачивал лицо. Она знала, что он часами бродит по улицам и греется в супермаркетах, слушает тяжелую музыку, играет в телефон. Сигареты брат прятал на почтовом ящике, завернув мятую пачку в газету с рецептами от слепоты или бронхита. В Дане просыпалось наседочно-тревожное, оно требовало наказания, воспитания, но Дана не лезла к Лешке.
Ему так, может, было легче. Все не без греха.
Аля без конца раскрашивала принцесс и единорогов, рвала карандашами листы, пририсовывала черные усики или алые рога. Сегодня она снова сидела под елкой, будто на посту: стоит ей отвернуться, и елка исчезнет. Заплетенные с утра Даной косички растрепались, из-под длинной ночнушки выглядывали материнские махровые носки. Аля и не думала собираться.
– Машка приедет через десять минут! – рявкнула на нее Дана. – А ты голожопая сидишь.
Аля молча захлопнула раскраску и побежала к шкафу. Все реже и реже они теперь разговаривали со старшей сестрой, предпочитая короткие просьбы или команды. Раньше Дана извинилась бы за свой крик, поймала Алю за ладошку и погладила бы сестру по мягкой щеке, но сейчас она лишь отмахнулась от бормочущего голоска совести – не до тебя. Она два раза повторяла младшей, чтобы та одевалась и искала шапку, Аля не послушалась. Значит, заслужила.
Что, уже в отца превращаешься?
Дана тяжело задышала от злости.
Мама вязала на спицах, сгорбившись в кресле так, словно на плечи ей положили гранитную могильную плиту. Варежки маму попросила связать коллега по работе, и они получались нелепыми, напоминали драную рыболовную сеть. Нитки рвались и путались, вязание перекашивало, а мама упрямо вывязывала петлю за петлей. Денег у них почти не осталось, и соседи, и дальние родственники помогали всем, чем только могли, – отовсюду слышались траурно-формальные
