Душа для четверых - Ирина Родионова
Сахарок растащил корм по квартире, разлил воду, заново выпотрошил останки дивана, и белые комки наполнителя лежали то тут, то там, как холмики могильной земли. Маша не успела подумать, не успела ничего понять – потом она объяснит это сладким чаем в столовой, картошкой-пюре и подтаявшим шоколадным батончиком, который проглотила без удовольствия, без аппетита, а потом еще и наплевала на укол, кому теперь какая разница? Она в ботинках влетела в комнату, упала на живот, схватила Сахарка за задние лапы и с силой рванула на себя. Кот завизжал, но от испуга даже не ударил ее по ладоням.
– Тварь, какая же ты тварь, сколько же… как ты… я…
Ее трясло от бешенства. Если бы она сорвалась, когда кот выкорчевал все Оксанины деревца и разбил керамические горшки, когда он впервые распорол диванный бок, когда сделал что-то страшное, непростительное, ей, наверное, стало бы легче, но ведь сегодня все было обыкновенно, не хуже и не лучше, а она сорвалась.
Встала, пережимая рукой тонкое бархатистое тельце, – Сахарок бился в руке, из-под впившихся когтей по Машиной коже текла густая темная кровь, но Маша лишь крепче сжимала кулак и трясла худое тельце, как тряпичное. Она вытрясет из него все, если придется, она перекроет, она…
– Сколько?! Можно! БЫТЬ ТВАРЬЮ!
Она орала в его сузившиеся желтые глаза, она бросила его на диван и снова ухватила за шкирку, вздернула, встряхнула. Она махнула ладонью над его ушами, и мир сжался до пульсирующей багровой точки. Глаза застилало, хотелось лишь одного – уничтожить, истребить, чтобы он исчез и не появлялся.
Кот, словно почуяв ее ярость, неприкрытую и искреннюю, способную зайти как угодно далеко, обмяк и сморщился. Глаза его расползлись, распахнулись, в них мелькнул животный страх – так зверь признает силу другого зверя, сдается ему. Кошачья лапа, тепло-влажная, с мокрыми кожистыми подушечками, легла на Машину ладонь и соскользнула молитвенно, но Машу было не остановить.
– Я тебя вышвырну! – заорала она в вытянувшуюся кошачью морду и бросилась на балкон.
Выбежала, распахнутая, горящая и со взмокшим лбом, вытянула кота над черно-снежной пропастью… В лицо ударило мелкой метелью, Сахарок извернулся, впился когтями ей в руку, как в ветку, не стряхнешь. Страх затопил его зрачки, и Маша разглядела это даже во тьме сонного спального двора, в метели, в беспросветной зиме, в беспросветной своей жизни.
Она готова была бросить его вниз, и закрыть пластиковую дверь, и тут же упасть на диван, и уснуть без сожалений и раскаяния…
Нет. Не готова. Кого ты вообще обманываешь?..
Притянула Сахарка к себе, обхватила его рукой и прикрыла полой куртки. Он сотрясался, как от беззвучного плача, – оледеневшее существо, которому и так недолго осталось. Маша медленно приходила в себя: сначала был холод, потом понимание. Вина и стыд, огромные, разросшиеся за пятиэтажками тенями реликтовых зверей, со всех их когтями и клыками, Машу потрясли, и на миг ей самой захотелось кинуться с балкона вниз, только бы не осталось воспоминаний об этом вечере.
– Прости, – насквозь фальшиво сказала она, зная, что слова не помогут.
Кот, конечно, и не шевельнулся. Она подумала, что он умер от страха, от того, как она трясла его, от разрыва сердца, и испытала почти облегчение, а за ним – новую десятибалльную волну стыда.
Они вернулись в квартиру, захлопнулась балконная дверь. Маша бережно уложила Сахарка на диване, накрыла полотенцем, которое обычно брали перед уколами, – кот и не взглянул. У нее не осталось никаких иллюзий: она не справится. В погоне за желанием доказать себе и, главное, всем вокруг, что она взрослая и ответственная, Маша снова вела себя как избалованный ребенок. Я хочу, чтобы ты стал идеальным котом и мы подружились, значит, так и будет. Но Сахарок был не игрушечным, не ожившим воспоминанием Анны Ильиничны, а живым созданием, которому невыносимо было в этом доме. Она должна была прекратить его мучения раньше, но затянула эту пытку.
Он тихо и слабо мякнул, когда она погладила его по голове, не открывая глаз. Маша стянула ботинки, вздохнула, легла рядом с ним. Пахло в квартире тошнотворно, всюду были грязь и рвота, размазанное коричнево-мерзкое по стенам и полу, но она бы не смогла подняться. Сахар бил в голову усталостью, разрывал рот зевотой, и Маша в очередной раз пожалела, что гипергликемии ее – не смертельные. Они разрушают, конечно, но будут делать это еще много лет, прежде чем Маша сгниет ногами или скончается от сердечного приступа.
У Сахарка хватило сил просипеть, когда она уткнулась носом в диванную подушку рядом с ним. Маша едва кивнула, переползла в дальний угол и свернулась под курткой комком, чувствуя, как по виску сбегает капля пота. Лежал в сумке шприц с инсулином, но она и не подумала вставать. Обняла себя руками.
– Спи. Завтра отвезу тебя в приют, и, если там тебе понравится больше, так и будешь жить. Ты победил.
Сахарок не отвечал. Они оба глубоко уснули, не чувствуя ни вони, ни яркого электрического света, даже ноющая боль прошла. Маша провалилась в сон, как в яму, спасительную, надежную. Пусть даже и с голыми крысиными хвостами всюду, куда бы ни потянулась рука.
Главное решение Маша уже приняла.
* * *
– Как в хлеву, – пожаловалась Маша, сдергивая рабочие рукавицы, в которые холод въелся на пару с грязью.
Стас задумчиво кивнул:
– Вот такие они у нас, поросята.
Из дверей дохнуло зимой – настоящей, суровой и безжалостной, и Маша торопливо закрылась от нее, скинула тяжелый тулуп с плеч. Обычно собачьими вольерами на улице занимался Стас, это была его вотчина, его отдушина. Собаки обожали Стаса в ответ на скупую ласку, лизали руки, щеки, прыгали на грудь, но иногда Маша брала эту работу на себя – когда ей было совсем невыносимо, хотелось заплакать или вколоть в ногу весь шприц инсулина, насколько хватит поршня, когда рука тянулась за шоколадным крендельком в пекарне недалеко от школы. Она брала лопату, грабли и шла убирать, Стас не противился, не спорил – будто чувствовал ее отчаяние.
А так Маша взяла шефство над кошками. У нее было две помощницы, одна – пятиклассница, другая готовилась к поступлению в колледж, и втроем они вычищали клетки, оттирали прутья, вытряхивали лежанки и перестирывали их в раковине, напустив мыла и разбавив его водой. Ставили уколы, накладывали повязки, обрабатывали перекисью царапины – иногда кошачью братию выпускали пообщаться,
