Душа для четверых - Ирина Родионова
Стас шипел, как Сахарок.
Маша устала делать вид, что все в порядке.
Он заволок ее как-то к другу, мол, надо забрать приставку, но друга в квартире не было, и Стас долго звонил ему, ругался, расхаживал по комнатам и махал руками, а Маша сидела на чужом жестком диване и чувствовала, как холодеют пальцы. Стас в конце концов поставил чужой чайник на чужую плиту, заявил, что они все-таки дождутся друга, – приставка нужна была очень срочно. Маше бы подняться, попрощаться под надуманным предлогом, прикрыться вызовом от Палыча, но она сидела и смотрела на него круглыми жалостливыми глазами, словно уже угодила ступней в капкан, раздробила щиколотку и не может выбраться сама.
Стас подсел к ней, дыша тяжело и влажно, уткнулся носом в ключицы, и она снова не решилась встать. Руки шарили по телу, заползали под свитер, скользили по влажным от пота складкам, цеплялись пальцами за застежку лифчика.
Когда он расстегнул пуговицу на ремне, Маша очнулась. Сбросила его руки, как кусок размороженной, скользкой куриной грудки, одернула свитер и сдвинулась в уголок.
– Стас, пожалуйста.
– Иди сюда, – приказал он.
– Нет.
Он криво ухмыльнулся уголком губ:
– Я думал, ты нормальная. Взрослая. А ты…
– А я, – перебила Маша и наконец поднялась и бегом бросилась в прихожую, будто он кинется следом, схватит ее рукой за волосы, вдавит лицом в стену, сомнет ее губы о выпуклый узор обоев и сделает то, чего давно хотел.
Стас не шевелился: ни когда Маша сорвала с крючка пуховик, разодрав подкладку, ни когда выбежала в подъезд в одних носках, ни когда зашнуровывала ботинки на ступеньках, прислонившись спиной к чьей-то двери, из-за которой доносился едва различимый разговор.
Он не кинулся, конечно. Он же не чудовище.
Он Стас.
После этого их общение оборвалось – про Стаса напоминал лишь Сахарок, снова и снова проверяющий Машу на прочность. Она поражалась, откуда в его тельце, жизнь в котором поддерживалась дорогими уколами и премиальным кормом, столько ненависти к ней, Маше, столько желания досадить. Стас не звонил, но Маша то и дело ощущала его присутствие: когда доставала новую пачку шприцев, привезенных им из приюта, когда тянуло от подушки запахом влажной соломы или собачьей шерсти, когда она шла по улице, прикидывая, в предбаннике какого магазина уколоть инсулин в живот…
Она объедалась. Оксана звонила, только чтобы сказать, что помогает подруге с ремонтом, но в редкие приходы вся кисло пахла вином, под глазами у нее чернела синева, а руки мелко подрагивали. Маша заметила новые жемчужные серьги, острые черные ногти и тишину, в которой теперь ощущалась нотка вины за то, что Машу бросили и папа, и Оксана. Но, быть может, это только чудилось – по Оксане ничего нельзя было сказать наверняка. Она привозила продукты (исключительно диабетические и полезные), втягивала по подъездным лестницам мешки кошачьего корма, прибиралась, но не лезла к Маше – ни к учебе, ни ей в душу.
И, что стало для самой Маши удивительным, она заскучала по Оксане.
Скучать по папе было нормальным и привычным, как испытывать голод или хотеть спать, по Стасу – тоже; он все-таки был почти единственным, кто Машу выслушивал и относился к ней как к человеку. Но Оксана тоже была неплохой, им просто надо было тянуть эту жизнь вместе: Оксана выполняла формальные материнские функции, Маша в благодарность старалась не досаждать своим диабетом и учиться на пятерки (или хотя бы четверки). Но когда пропала и Оксана, когда остался один лишь Сахарок, злость и ярость по отношению к которому давно перебили бесконечную любовь умершей Анны Ильиничны, только тогда Маша поняла, что такое настоящее одиночество.
На подработке она долго не продержалась, зато записалась во все школьные кружки, училась танцевать польку и петь по-английски, только бы не возвращаться в пустую молчаливую квартиру Сахарка. Работала волонтером в центре у Оксаны, чтобы видеть ее хотя бы на службе, носила продуктовые наборы старикам. Переведенные отцом деньги (небольшие, скорее просто как факт заботы) она бессовестно проедала, закупая чипсы и шоколад, а инсулин колола, когда придется, иногда от слабости и гипергликемии засыпала на уроках. Юля-моль щипала ее за бедро, и Маша, отпросившись, ставила уколы в кабинке туалета, не обращая внимания на время и показатели. Здоровье ее расшаталось окончательно.
На все заявки Палыча Маша отвечала согласием. Может, так действовали холода, может, под конец года принято было подводить итоги и задумываться над планами, и всем от этого было как-то по-особенному плохо, но волонтеры набегали стаями, и почти все – незнакомые. Маша с тоской вспоминала про их четверку.
Со Стасом Маша быстро помирилась. Повиновалась, покорилась ему, снова вспоминая ту самую взрослую жизнь, в которой выбор приходилось делать все чаще и чаще. Разве может все идти по плану и исключительно так, как хочется? Приходилось выбирать, что дороже: собственная принципиальность или Стас, который дышал на Машины ладони, бормотал из-за шарфов, любил истории про мертвых и был без ума от собак. Она выбрала Стаса, потому что решила, что все-таки любит его. Без него было трудно, с ним – терпимей.
И все пошло по-старому.
Все, кроме Сахарка.
Маша знала, что рано или поздно не выдержит, и почти ждала этого. Что еще кот вытворит? Откроет морщинистой лапой газ, и квартиру разорвет огнем, выбьет стекла, обрушит плиты Маше на голову? Или умрет так мученически, чтобы она до конца своей жизни чувствовала эту липко-ледяную вину? Испортит все, что осталось в квартире целого, оставит Машу без одежды, без инсулина, без смысла? Но ничего такого не случилось. Просто однажды она вернулась с очередной прогулки со Стасом, включила в прихожей свет и поняла, что уже шагнула с осыпающегося песком края в пустоту.
От обоев остались одни лохмотья, изодранные стены напоминали незаживающую рану, сухую вскрытую кожу без рубцов. Пол был исчерчен, выпачкан, больше всего досталось единственному коврику у двери, о который вытирали грязную обувь. Оксана с Машей всего неделю назад двигали мебель, выдергивали паласы и ковры из-под чугунно-тяжелых ножек,
