Душа для четверых - Ирина Родионова
Маша не понимала, что делать.
В последний день перед папиным отъездом они сидели в гостиной. Папа пеленал визжащего Сахарка, Маша стравливала воздух из пластикового шприца. Вокруг них, словно на вокзале, громоздились сумки и тюки из ветхих простыней, которыми давно никто не пользовался. Вещей у папы оказалось немного, почти всё – книги, пухлые томики и изрезанные ручкой блокноты со стихами, немного одежды, пара мятых фотографий. Маше это напоминало проводы очередного мертвеца, только не было стеклянной банки с душой или Виталия Палыча.
Душа все еще сидела под папиными ребрами.
– Поехали с нами, – снова предложил он, управляясь с котом.
– А этот? – Маша мотнула головой.
– С собой возьмем. В переноску – и в плацкарт.
– Ему нужен сертификат о прививках, билет отдельный, вагон специальный, для животных… И как мы приедем вообще? Сиротка с бешеным котом в довесок к папиной музе и ее троим детям. Не вертись, сказала!
Она вогнала иглу под кожу, и Сахарок дернулся так, что едва не вырвал папу из кресла. Завизжал.
Обошлось.
– Я не хочу, чтобы ты оставалась одна. И никакая ты не сиротка, ты – моя дочь. Сколько повторять-то можно? Поехали.
– Я же не одна. – Маша воткнула под холку вторую иглу и рывком впрыснула лекарство. – С Оксаной буду жить.
– Ты ведь даже мамой ее не называешь. – Он скривился, будто съел недозрелый виноград.
Маша пожала плечами:
– И что? Это показатель, что ли? Я подработку нашла, в развивающем центре, частном. Буду с детьми заниматься, приглядывать, как нянечка. Вдвоем проживем.
Он кивнул, будто проблема была только в деньгах, – папа уедет, а Оксана с Машей, и Сахарок заодно, умрут от голода, от перерубленного электричества и полного бессилия. Почесал кота за ушами, отбросил, как ядовитую змею, – Сахарок рванулся назад, передумал и привычно обиженно заполз под диван. Маша собирала салфетки, бутылочки из-под лекарств, шприцы. Ее давно не пугали иглы.
Она уже столько наплакалась, сколько перетерпела, что не осталось сил кидаться папе на шею и заламывать руки. Честно говоря, ей хотелось, чтобы он побыстрее уехал, – затянувшаяся эта пытка действовала на нервы куда сильнее, чем сам его отъезд. Маша хотела верить, что папино наваждение пройдет. Маша надеялась, что это не навсегда. И в то же время понимала, что он вряд ли одумается. Переживать расставание снова и снова не хотелось, уезжает – и уезжает, его выбор.
Но в одном, в отличие от всего остального, она не сомневалась. Она хотела, чтобы папа нашел свое счастье, чтобы хоть кто-то из них был полностью и абсолютно счастлив, пусть ненадолго, хотя бы на день.
А Маша выдержит.
На всякий случай она готовилась до поступления жить с Оксаной вдвоем. Та не закатывала истерик и не повышала голоса, помогала папе собирать сумки, перестирывала его футболки и гладила единственные парадные штаны, в которых папа ходил на встречи местных поэтов или выставки художников в библиотеку с сухими кактусами и ярко-бордовыми жалюзи… Оксана решала вопросы с документами и билетами, и даже спали они в одной кровати, как раньше. Только лицо Оксаны совсем отвердело, словно гипсовое, и говорила она теперь будто бы через силу, цедила слова. Она размыкала губы, только чтобы одернуть Машу:
– Положи хлеб, и так сахар зашкаливает.
– Не горбись, ходишь как крючок.
– Хватит чавкать.
– Иди за уроки, хватит в телефоне сидеть.
Маша кивала, съеживалась и делала все по-своему.
Пустота еще заполненного людьми, но уже одинокого дома давила и внутри головы, и снаружи, словно Маша спускалась в черные морские глубины: росло давление, ныли барабанные перепонки, а она все никак не могла рвануться на поверхность…
Со Стасом было не лучше – холод не давал без конца бродить по городу, на кафе и кинотеатры не наскребалось денег, и они вдвоем нарезали круги по торговым центрам, перебегали улицы из одного продуктового в другой, общаясь тихо и полузадушенно. Стас пытался Машу контролировать: где она и с кем, почему не звонит, почему приехала на полчаса раньше и окоченела, пританцовывая на остановке. Почему у нее в переписках есть другие парни, и наплевать, что это одноклассники. Почему она надела тонкие джинсы, почему расчесала прыщ на подбородке, почему льет санитайзер на ладони без меры. Почему, почему, почему.
– Да потому что! – хотелось заорать ему в лицо, но Маша не позволяла себе этого.
Улыбалась жалко, тянулась к его ласке и понимала, что все рассыпается и здесь. Она до сих пор не поделилась с ним новостями о папе, о волонтерстве говорила мало и скупо – бабулька как бабулька, ничего особенного. Да и ездить по мертвым квартирам она почти перестала – Галка с ее болезнью, Дана с карантином и отцом, Кристина с ребенком… Они виделись так редко, что Маша почти физически чувствовала, как слабеет их робкая, только-только установившаяся связь. Маше отчаянно хотелось обрести подругу, хотя бы одну, настоящую, но и здесь была глухая пустота. Маша не понимала: вроде бы обычная она, а за что ни возьмись – все разваливается. Папа как-то рассказывал, выпив три банки фруктового пива вместо одной, что маленькой Маше на рынке гадала дряхлая цыганка: мол, девочка должна была умереть вместе с родителями, но по ошибке выжила, и жизни у нее все равно не будет. Протрезвев, папа долго извинялся и клялся, что все выдумал, – это сюжет его нового творения.
Маша не верила в цыганок и предсказания, но в последние дни вспоминала хмельные отцовские слова все чаще.
Стас подхватывал оборванную, подгнившую нить разговора – в приюте не бывало скучно, проблемы сыпались одна за другой, и он с теткой пытался если не решать их, то хотя бы оттягивать. Закончились деньги на корм, и Стас вышел в ночную подработку, неофициально, потому что подросток; отсырели подстилки, схватились коркой льда, и нужно было сено – снова деньги. Вечерами он с тетей ездил по местным мусоркам, собирал шубы и жилетки, кипятил их, пересыпал пушистые воротники хлоркой. Не хватало свободных рук – редкие волонтеры совсем затерялись в предновогодней суете. Маша кивала, но не могла даже предложить своей помощи. Ей казалось, что она и ходит-то с трудом, подволакивает ноги, будто выцеживая силы.
А вот поцелуи Стаса становились все настойчивей, и Маша пятилась от них, сама этого не замечая. Он наступал. Напирал. Обхватывал ее руками так, что не спасал дутый пуховик, хрустели под синтепоном позвонки. Прижимал к
