Человек, обманувший дьявола. Неполживые истории - Михаил Юрьевич Харитонов
А потом она поет.
Начало невыразительное. Похоже, она тратит секунды на разогрев. Только «солнечный день в ослепительных снах» режет по-настоящему, и я начинаю понимать ее.
– Группа крови на рукаве,
Твой порядковый номер на рукаве.
А вот сейчас она уже не поет. Она и есть это: группа крови на рукаве, порядковый номер, отрывающийся от рукава. Рвущаяся в жизнь, в мир явлений.
– Пожелай мне удачи в бою,
Пожелай мне удачи…
Она хочет моей удачи. Да, я слышу.
– Не остаться в этой траве!
Не остаться в этой траве!
У нее ровный, гладкий, обкатанный голос, попадающий нота в ноту. И внутри него – бьющийся о слова рев, рев животного, которое хочет жить. Не остаться в этой траве, не остаться в этой траве, жить, жить. Видеть, знать, слышать, чувствовать боль, любить, ненавидеть, жить. Любой ценой. Ценой меня, потому что цена именно такая.
– Не остаться в этой траве!
Она не смотрит на меня, ей это не нужно. Она знает, что я здесь, и что она выступает первой, и это снижает шансы, но она не отдаст своего, и моего мне она тоже не отдаст.
– Пожелай мне удачи!
Пожелай мне удачи!
Она рвет меня у меня из рук. Она хочет, чтобы я сама себя отдала. Чтобы я пожелала ей удачи.
– Есть чем платить, но я не хочу победы любой ценой.
Она лжет. Нет, хуже, она не лжет, она не хочет любой ценой, это правда. Но эта правда ничего не меняет, цена объявлена заранее.
– Я никому не хочу ставить ногу на грудь.
Я задыхаюсь, представив ее ногу у себя на груди. Изгиб стопы, высокий подъем. Холодные пальцы, сжимающие мой сосок.
– Я хотела остаться с тобой, просто остаться с тобой!
Я думаю о том, что она ко мне придет. Три моих последних дня и три первых своих она проведет со мной. И каждую секунду будет думать о том, что я могу убить ее. Последнее право побежденного – взять с собой победителя.
Поэтому она выпьет меня всю, так что на третий день мне будет уже почти незачем жить.
– Но высокая в небе звезда зовет меня в путь!
Сейчас она – звезда. Она себя зовет в этот путь и встанет на мою грудь, чтобы дотянуться до звезд.
И я хочу этого. Ее победы.
– Не остаться в этой траве!
Сейчас это звучит по-другому. Она уверена. Она взяла меня. Она лучшая.
– Пожелай мне удачи! Пожела-а-а-а-ай мне уда-а-а-ачи!
Я пытаюсь представить себе мир за стенами – все эти сотни миллионов людей, которые видят нас, видят и выбирают. Тоже когда-то выбранных, выживших, победивших. Я не вижу их. Я вижу только ее.
Мне дают бокал с чем-то густым и темным, пахнущим смолой и пряностями. Я пью, не чувствуя вкуса.
Поднимаюсь. Что-то сжимает бедра. Платье. Оказывается, я в платье. Кажется, я и раньше была в нем. Да, помню, секс, я же задирала подол. Смешно. Кажется, это было миллион лет назад.
Первые такты музыки. Я знала их от рождения, но впервые в жизни слышу. Странное чувство.
– Светит незнакомая звезда…
Я не вижу, как улыбается Группа Крови. Она понимает, должна понимать, что это ей, про нее, про ее звезду.
– Снова мы оторваны от дома…
Тут у меня взрывается душа: я внезапно понимаю, что такое дом.
Стандартные смысловые блоки, заряженные ассоциациями, лежат у меня в голове, нетронутые, плотными рядами. Сейчас я задела полку, и с грохотом летят вниз домики у моря, избушки, пентхаусы, хижины, дворцы, небоскребы. Солнечный луч на щеке, детская кроватка, скрип старого дерева, серая кошка, обвившаяся вокруг фарфоровой белой кошки, решетчатый фонарь у крыльца, свеча на столе, пуховое одеяло, узкая ладонь, закат, счастье, вечернее тепло, режуще-тонкая нить привязанности к месту, и вечное – я ухожу, я уезжаю, но я вернусь, вернусь, я сейчас, я не могу, потому что у меня сводит горло от следующей строчки.
– Снова между нами города,
Звездные огни аэродрома…
Из каких-то глубин пробуждающейся памяти до меня доносится, что здесь нет городов, нет аэродромов, люди живут и движутся как-то иначе, не знаю как, но в городах и аэродромах есть что-то вечное, и я – об этом вечном, вечном, как фонарь над крыльцом, как холодная ладонь на лбу, как возвращенье домой.
– На-деж-да! Мой компас земной,
А удача – награда за смелость…
Она, наверное, улыбается, она же слышит, что я отдаю удачу ей. Группе Крови. Моей крови. За смелость. Она безумно смелая, она достойна.
– А песни – довольно одной…
Довольно одной песни, ее песни, пусть будет только она, меня уже нет, меня уже почти нет.
– Чтоб только о доме в ней пе-е-елось…
Мой голос живет отдельно от меня, и тут он дрожит, дрожит и прерывается, потому что я одна, и мне осталось три дня, чтобы понять, что такое дом, что такое любовь и все остальное. Но я тоже лучшая, я успею, а потом я засну и не проснусь. Зато это будет хороший сон.
– Ты поверь, что здесь, издалека
Многое теряется из виду…
Я говорю это уже оттуда, из своего смертного сна, он медленно вращается вокруг меня, затягивая, и я уже знаю, что там нет ничего, кроме нескончаемого падения, но даже это неважно.
– Тают грозовые облака…
Теперь на меня изнутри рухнуло небо, облако, озеро, в котором оно отражается, и солнце, которого я не видела. Надо будет обязательно посмотреть на солнце. Сколько же у меня дел!
– Кажутся нелепыми обиды…
А этого я просто не понимаю, действительно не понимаю – какие обиды, что это, зачем, когда все так чудесно?
– Надо только выучиться ждать…
Да, я буду ждать, но поторопись, у нас всего три дня.
– Надо быть спокойной и упрямой…
Это уже не на грани, а за гранью фола, потому что безнадежно ломает хрупкую, слабенькую рифму с телеграммами, но мне все равно, потому что я уже все.
– Надежда!
Я кричу, спотыкаясь на гласных.
На. Деж. Да. Да, да, да.
На – меня.
На!
А потом я смотрю на Группу Крови и не вижу. Она здесь, но я ее не вижу – так, как тогда.
