Джон Краули - Дэмономания
Роз Райдер вовсе не спала. В своей конурбанской квартирке она беспричинно проснулась в дикую рань — свежая, будто спала целую неделю; она встала, вдыхая все еще непривычные запахи своего жилья, и помолилась вслух: Дух Святый, пребудь со мной и во мне.
Она обернулась и осмотрелась.
Наконец-то пробуждение.
Так вот, значит, что такое «поступать по Духу»: редкая четкость видения — даже трудно слова подобрать: капилляры на листьях, а в них зеленая кровь; ток жидкостей в прищуренных кошачьих глазах; текучее постоянство воздуха и мира — все постигала и охватывала она силой своего взгляда; вот он, эфирный гул, певучая нота восторга, рожденная ее ли слухом или самим огромным миром. Она пыталась объяснить, описать это — Пирсу, например, — но у нее не получалось, а тем, кто однажды это испытал, объяснения не нужны.
Она ухватила чайник и согнала с плиты кошку, которая обожала греться в тепле малой горелки; Роз осторожно зажгла огонь, стараясь держать подальше от него обуглившийся рукав халата. Она посвятит это утро учебе; она вся во власти новых впечатлений, так почему бы не пойти вперед. Теперь она могла брать любую книгу, какую нужно, и читать, понимая смысл, а не уплывая, как раньше, в свои страхи и мечты; факты, изложенные в учебниках психологии, — всякий вздор по большей части — тесным строем переходили со страниц прямо ей в голову и располагались там, выскакивая по первому требованию. Этого она хотела, это ей нужно? Пожалуйста, только спроси.
Что бы подумал Пирс (он возник в ее сознании — оказался рядом, когда она проснулась, черный медведь на краю взгляда), расскажи она, что всеми полученными дарами (дарами Духа, но не только: вот, например, удивительное везение, способность оказаться в нужное время в нужном месте, чтобы получить желанное или необходимое: зачет, деньги, даже место для парковки, звонок будильника — теперь наладить можно любую малость), всеми дарами она обязана этой четкости, уверенности и силе — и ничему другому? Что он подумал бы, расскажи она (хоть и не собиралась), как, вернувшись недавно домой, в один из дождливых и безрадостных дней, обнаружила, что на эмалированном кухонном столе уютно устроилась коричневая коробочка, которой (абсолютно точно) утром не было; как вид этой коробочки неожиданно согрел ей сердце? Роз ощутила тогда странное тепло и самый живой интерес, словно обнаружила ключ, еще одну оставленную специально для нее подсказку. Взяв коробочку в руки, она по шрифту на боках и ветхости картонных клапанов определила, что вещица-то старая, во всяком случае не современная; развернула промасленную плотную бумагу, достала какую-то металлическую штуковину — небольшую сложную шестеренку — и сразу поняла, что это, не прочитав даже надпись на коробочке: распределительный привод для «гадюки» именно ее модели, та деталь, которую она пыталась, но не могла найти.
«Она так уютно там устроилась», — рассказывала Роз, члены ее группы свидетельствовали друг перед другом в тот вечер, за другим столом, в другой части города. Каждому было что поведать, и, хотя в большинстве историй надежда или уверенность оставались только проблеском, некоторые были странно обстоятельными. Когда Роз закончила рассказ, все заулыбались, кое-кто благоговейно покачал головой или удивленно прищелкнул языком — ну надо же, просто потрясающе; она оглядела собратьев, ожидая, не признается ли кто-нибудь, что это он раздобыл деталь и занес в дом, пока Роз там не было (никто так и не сознался, ни тогда, ни позже); но вот что самое удивительное: не имело значения, Сам ли Бог положил деталь устаревшего автомобиля на ее кухонный стол (в фирменной коробочке, с названием производителя и серийным номером, прямо как те подарки, которые Санта-Клаус, как говорят, делает на своей полярной фабрике, — они всегда приходят в коробочках со знаменитым брендом, а на боку — целлофановое окошечко) или кто-то (Майк?) признается, что это его рук дело, — ей так и виделась его добрая улыбка и то, как они посмеются над этим случаем, — потому что радость и доброта ничуть не умалились бы; в этом-то все и дело и весь секрет: теперь ее машина на ходу, и совершила это вера в Бога и силу Господню, вера в то, что Он все готов сделать для Роз. Ну и как она расскажет об этом Пирсу?
Она заварила чай и села за стол; рядом тихо материализовалась кошка, чтобы получить из ее рук катышек хлебного мякиша. Зимний свет озарял квартиру — собственную квартиру Роз, да и жизнь наконец-то стала принадлежать ей — или вот-вот станет. Потому что Роз отказалась от нее, на сей раз по-настоящему.
Потерявший жизнь свою обретет ее.{418}
Пожалуй, с самого окончания колледжа она лишь теряла часы и минуты, ночью и днем, но в основном ночью, и вспоминала их, словно чужие рассказы о том, что кто-то где-то сделал. Просыпалась рядом с какими-то людьми и не помнила, как с ними познакомилась, слушала их и не понимала, мысленно бродя по ночным улицам, отыскивая минуту встречи или выбора. Она говорила себе, говорила им, что все из-за пива; но дело не в пиве, думала она, дело в ночи.
Она считала, что виновата сама: такой у нее способ отказаться от содеянного даже перед внутренним свидетелем, — но не представляла, как возможно забывать, не осознавая на более глубоком уровне того, что делаешь; психология утверждает, что реальность вполне можно отрицать, и она поверила, что так оно и есть, как верила всему, чего не знала и что казалось ей невозможным, — например, тому, что рассказывали в группе, тому, что говорил Пирс: что вселенная сделана из одного лишь электричества или что весенними ночами скрипят не сверчки, а лягушки, лягушки! Да! Маленькие лягушки! Она, конечно, считала, что это неправда, и вглядывалась в Пирсово лицо: ведь он просто подшучивает над ней или над собой в своей обычной манере — так, словно его слушает кто-то другой, кого эта шутка позабавит, и тем больше позабавит, что Роз не понимает ее и даже не сознает, что это шутка.
Это жестокость или как это назвать? Она засмеялась и простила его — а смеялась оттого, что прощать легко. Очень легко. Она вспоминала и прощала; могла вспомнить, а значит — простить и себя за все, что когда-то отрицала. Все, все, что она сделала, сама в это не веря, теперь можно изучить, как поддельный бухотчет какого-нибудь сомнительного предприятия — книгу, открытую для Господа, а значит, наконец, и для нее.
Мистер Цихы, Мэл, в дымчатых очках, с острой бородкой. Он читал газету, сидя в поезде через проход от нее; как давно, как далеко во времени — а теперь ей, кажется, даже название газеты видно. «Ци-хи», — произнес он по слогам, но Роз уже услышала фамилию иначе своим внутренним ухом, когда он написал ее вместе с телефонным номером на листке из кожаной записной книжки; верно, она должна была встретить Мэла Цихы, а встретив, не смогла отвергнуть. В туннель под рекой и в город, куда тянулась ее душа. «Я от Мэла», — должна была она сказать тем, кто откроет ей дверь в каком-то пышном здании; в окнах той квартиры беспрестанно сверкал и переливался огромный город. Мэл оказался уже на месте. На той вечеринке, нет, позже, на другом приеме и в другом месте, ее пригласили сняться в японском фильме; она познакомилась с продюсером или режиссером, они все там были продюсеры, режиссеры или что-то в этом роде, так вот, он купил японский фильм и хотел доснять к нему несколько сцен. Она будет в маске. Какой-то чердак, портьеры из черного бархата, обнаженные мужчины и женщины, тоже в масках. Женщина постарше (любовница или подруга режиссера) аккуратно и мягко повязала на нее простой шелковый платок с нарисованным японским кукольным лицом, через которое едва проступало, оживляя маску, ее собственное. В конце съемки Мэл достал из толстого бумажника и отсчитал ей столько-то пятерок. Потом он предложил ей еще сто долларов за право отшлепать ее, и она приняла эти деньги, как принимала все, и каждое согласие только подтверждало, что внутри еще осталось то, до чего не дотянутся и не замарают.
Где-то ведь лежит этот фильм. Тогда она не запомнила ни его, ни фамилию Мэла, ни его газету («Обсервер»!), как не запоминала лифтов с зеркалами, в которых поднималась на очередную вечеринку. А теперь вспомнила.
Интересно, подумала она, можно ли быть одержимой вовне, снаружи. Когда одержимость обсуждали в группе, ей виделось, как что-то проникает внутрь и одерживает верх над глубинами личности, а уж затем управляет действиями, речью и так далее. Но если ею что-то и владело, теперь или раньше, оно не пробиралось в нее, подобно вирусу, но обрушивалось и накрывало ее, а потом совершало поступки, в которых Роз не принимала никакого участия, оставаясь внутри неподвижной, изумленной (сколько она может выдержать!) и одинокой.
Если это одержимость и от нее можно освободиться, то совсем не так, как рассказывали Роз, — не придется удалять то, что глубоко в ней укоренилось, вроде карциномы; нет, внешняя личность должна расколоться, сползти, как скорлупа, кожура или панцирь, тогда внутренняя Роз — та, до которой не мог добраться внешний мир, — окажется снаружи: скрытое станет явным, изнанка — лицом.
