Душа для четверых - Ирина Родионова
Кристина думала, что прагматизм ее чуть успокоит, но становилось только нервней.
Обычная девятиэтажка в окружении разбитых тротуаров, в снежной крупе и ледяной пыли, в клубах ветра и тишины. Сбоку пунцовела пивнушка, Кристину встретил пожелтелый снег у дверей подъезда и осыпающаяся с козырька кирпичная пыль. Каким оно будет, столкновение с горем ТАКОЙ глубины? Страх рассеялся, побежал в крови адреналин. Кристина зашла в подъезд.
На Палыче не было лица, она никогда еще не видела его таким сморщившимся и старым. Даже Галка не решилась бы пошутить в такой ситуации. Скупо, шепотом поздоровались, прошли под аркой в зал. Это была студия – однушка с открытой кухней, уютная, сплошь бело-зеленая, с бежевым диваном и бежевым воздушным пледом на кровати. Все здесь казалось замерзшим, застывшим: и чернолицые родители, прижавшиеся друг к другу боками, и потухшая гирлянда у них над головой, и черное стекло телевизора. Родители молчали, не шевелились, не держались за руки. Кристина выдохнула украдкой – она ненавидела истерики, в особенности чужие.
Со стены исчезло несколько фоторамок, остались дыры – видимо, там были снимки ребенка.
Настоящего ребенка, человека. Только сейчас Кристина поняла, что все случится на самом деле и что ей вправду придется окунуться в проживание смерти вот таким крохотным, слабым созданием. И пока Кристина порывалась сбежать, или отказаться, или передумать, с дивана поднялась, по-видимому, мама, сама не сильно старше Кристины, и протянула белую узкую ладонь:
– Здравствуйте. Спасибо, что пришли. Алена, Дима.
Дима кивнул в пустоту, никакой реакции. Алена пожала Кристине руку – по-мужски, сильно и крепко, но все равно почувствовались и холод, и влажность кожи. Кристина поняла, что уже не сбежит.
Палыч стоял у нее за спиной.
Сквозь оконную раму Кристина заметила на балконе занесенную снегом кроватку с мобилем из крохотных плюшевых игрушек. Ветер трепал их, рвал и буйствовал, засыпал ледяной крупой, словно желая спрятать от родительских глаз. Там же стояла и ванночка для купания, и огромная упаковка подгузников – Кристина взглянула на нее почти с завистью, сколько денег-то…
– У вас есть дети? – спросила Алена четким, спокойным голосом. То ли взгляд заметила, то ли просто ощутила что-то.
– Есть, сын, Ш… Алексей. Годик даже не исполнился.
– А у нас дочка, – бесцветно сказал Дима так, будто врос в мягкий светло-бежевый плед. – Любаша. Три месяца и двадцать четыре дня.
– Сочувствую вашей… – Палыч положил руку Кристине на плечо, и она осеклась.
Алена не менее спокойно кивнула, подняла глаза:
– Виталий Павлович, а разве можно молодой матери таким заниматься? Ей-то хуже не сделаем?
Кристина едва сдержалась. Она замечала, что слишком уж часто думает об одной лишь себе, а человек в горе физиологически заточен на эгоизм, на выживание – боль такой силы, что главное – ее перетерпеть, выкарабкаться. Горюющие или рыдали и тянулись за любой крохой утешения, или закрывались в себе, не замечая ни мира, ни событий, ни людей. Кристина пореже старалась брать заказы с родственниками, любила ковыряться в пустом жилье и упорядочивать, словно на сколоченных Юрой стеллажах, чужие воспоминания, но эта забота… Алена подумала о ней, о Кристине, когда сама Кристина пришла сюда исключительно с целью полюбить Шмеля, решить свою проблему.
Даже формальный, этот вопрос едва не сшиб с ног, вряд ли и самой Любаше удастся сделать что-то подобное. Кристина впервые почувствовала к Алене острую жалость.
– Она сама просила, – после паузы отозвался Палыч.
– Вы точно уверены? Не боитесь?
Алена замотала головой.
– Начнем. – Снова Палыч, лишь бы чем-то руки занять.
У него и опыта было побольше, и черствости, и даже ему было не по себе.
Душа в стеклянной банке была бело-золотой, сияющей, как мишура на елке, и Кристина залюбовалась ею. Родители не отрываясь смотрели на мягкий блеск. Кристина не знала, верят ли они, что это и вправду их дочь, все пережитое ею за три месяца и двадцать четыре дня. Молчание стояло глухое, плотное.
– Четвертый где? – шепотом уточнила Кристина.
Палыч вскинул глаза:
– Я буду.
Вот тебе и здравствуйте. Палыч, и забрать чужую душу?! Что, не нашлось больше добровольцев на ребенка? Или он сам не решился попросить, боясь то ли наказания, увольнения и дела в суде, то ли потерять очередного волонтера? У них же полных сил и здоровья почти не бывает, все с надломом каким-то, червоточиной. Или маленькие, как Машка, или пожилые, с сединой в волосах и взглядом, примирившимся уже со всем.
Пожилые приходили редко, исчезали быстро. Кристина старалась не думать, что они могли умереть, – ушли и ушли. А крепкие тетки ребенка не возьмут, побоятся: как на своего-то потом смотреть? Одна Кристина была ненормальной.
Палыч сунул ей в руки распечатанный бланк: «Я, такая-то и такая-то, по собственной воле, находясь в здравом уме и твердой памяти, соглашаюсь на передачу мне воспоминаний ребенка такого-то, родители…» – а еще отказ от любых претензий, материальных и морально-психологических. Кристина расписалась, подумав, что надо бы стрясти с Палыча еще и часть гонорара, – деньги ей сейчас очень пригодились бы.
Никаких планшетов, отпечатков пальцев или механического голоса. Палыч расставил всех над банкой, присел и полез отверткой в крепление пробковой крышки.
– А так разве можно? – влезла Кристина.
– Нельзя! – рявкнул Палыч. – Так вообще нельзя, но и по-другому нельзя.
Родители стояли в сомнамбулическом молчании.
Кристина задумалась, сможет ли нарисовать холст о маленькой Любаше. Так проще было расслабляться, отвлекаться – думать о картинах и суровой овчарке Ладе, о том, что Юра приготовит на ужин даже не из топора, а из пачки риса и белого батона. Палыч едва слышно матерился, Дима шмыгал носом, но Кристина не хотела на него смотреть. Она чувствовала траурно-тяжелую руку Алены на плече и жмурилась, приоткрыв рот.
Алена рассказывала, что у нее было три выкидыша на раннем сроке и одна замершая беременность, так что выносить и родить здоровую, улыбчивую Любашу они и не мечтали. А она родилась и заслонила собой бесконечные больницы и анализы, обследования, уколы в живот. Дима до последнего говорил, что ему не верится, – и она, будто почувствовав это, ушла. Дима тоненько всхлипнул, и Алена потянулась к нему рукой, поняв, как прозвучали ее слова.
Щелчок, и душа, быстрая, веселая, выпрыгнула в комнату. Палыч подлетел, встал вровень со всеми. Кристина послушно вдохнула Любашу.
И взлетела.
Кристина думала, что спит, – она плыла в бежево-голубом мареве: разводы и облачная мякоть, блеск золотинок, тишина. Воздух был плотный и мягкий, напоминал плюш или вельвет, его хотелось гладить рукой и улыбаться. Зазвенела в голове песенка – Шмель
