Душа для четверых - Ирина Родионова
Ты все перепробовала.
Не получается.
Она присела у автобусной остановки. Встречала и провожала переполненные газели пустым взглядом, понемногу примерзала к облезлым деревянным рейкам. Ей снова хотелось спать – шумная и заполненная людьми улица хотя бы не рыдала, не визжала по-Шмелиному… Какая-то женщина в пушистом платке до самых глаз предложила ей помощь, Кристина помотала головой. Текло к ступням горячей покалывающей кровью, словно это был неразбавленный спирт, и хотелось откинуться на исписанную, исплеванную спинку, и зажмуриться, и не просыпаться, только бы не просыпаться.
Просигналил автобус, будто бы поторапливая Кристину. Она поддалась, зашла в салон на негнущихся, оледенелых ногах, прижалась спиной к поручню, мечтая уехать на этом пригородном маршруте так далеко, что и сама бы не нашла. От каждой кочки ее подбрасывало, било поясницей о железную холодную трубу, но Кристина не шевелилась. Она словно со стороны смотрела, как Юра ищет телефонный номер ее нормально-обычной матери, как сбивчиво объясняет, что теперь ей придется быть нормально-обычной бабушкой, потому что Кристина исчезла, но Шмеля же надо кому-то воспитывать… Ни чувства вины, ни сожаления, ни страха. Кристина чувствовала себя выгоревшей, пустой свечой-капелькой, в которой даже воска не осталось, – она выбрасывала такие свечи после каждого вечера, когда пыталась написать чью-то память при огнях.
Может, Кристина бракованная? Такие не должны размножаться, это страшная ошибка, от которой будут мучиться все, за исключением разве что Ильяса, который вовремя сбежал. Может, таким, как она, и правда нужно исчезнуть?
Она вышла за две остановки до конечной, выпала во вьюгу под пристальные взгляды – вид у Кристины был, наверное, совсем потерянный. Сделала шаг, два, провалилась в сугроб по колено, еле выбралась на нечищеную продавленную колею – поселок молчал, черными пустыми окнами разглядывая ее мелкую фигурку. Кристина видела перед собой только снег и упрямо шла вперед, не различая дороги: мелькали черепичные крыши и стены из дешевого серого кирпича, заборы из темных досок и сетки-рабицы, бабульки в валенках, намотанные на колючую проволоку целлофановые пакеты… Она плутала по тесным улочкам, ела снег горстями, пыталась найти ответы. Она все сделала, все, и куда теперь – совсем непонятно.
Кристина не заметила, как ушла от последней калитки в бесконечную заснеженную степь, как в нос швырнуло морозом, а в рот – метелью, упала, снова поднялась. Здесь не было ни тропинок, ни дорог, ни даже света – сгущался сумрак, и день, беспросветно-серый, пасмурный, быстро переходил в полутьму. Кристина дошла до затопленного железнорудного карьера, остановилась на границе между промороженной глиной и пустотой. Озеро заросло хрупким и подмокшим льдом, переметенным синими снежными барханами. Проплешины льда казались сверху черными.
Кристина развернулась и полезла на отвал, на огромную каменную гряду, цепляясь перчатками за вывороченные булыжники и соскребая ботинками песок. Она рвалась все выше, там, где от ветра можно было ослепнуть и задохнуться, где был край света и край все еще чужого для нее города, где был край самой Кристины. Пальцы соскальзывали, камни выпрыгивали из-под ног, в снегу утопали ботинки, тонула и сама Кристина, но упрямо шла вперед.
Она доберется. Сможет!
Кристина не давала себе перевести дух, хватала распахнутым ртом воздух и подтягивалась на руках, сипела. Ты – плохая мать, очень плохая. Да, ты моешь Шмеля, сыплешь детскую присыпку в складочки, покупаешь смеси и даже иногда пеленки, но это мог бы делать кто угодно на твоем месте – даже Юра. Он, собственно, этим и занимался, задвинув собственные проблемы в сторону. Ничего материнского в тебе нет, только бесконечное чувство вины, невозможность сказать хотя бы одно искреннее слово.
Ты не хотела его рождения. Ты побоялась аборта, но надеялась на выкидыш, не береглась, не гладила вечерами вспученный, выпяченный живот. Лучше бы он и не родился – ты испугалась боли и обрекла его на жизнь с бесконечно ледяной матерью. Вспомнилась Оксана, у которой лицо было напряжено с особым старанием, – ни мышца не дернется, ни в глазах что-то искреннее не мелькнет. И как перед ней, чужой теткой, заискивала Маша, и как надеялась, что та сможет наскрести в себе хоть крупицу материнского тепла… Шмель вырастет таким, как подопечные бывшего садика «Аистенок», с пустыми и бесчувственными глазами, не доверяющий миру, не надеющийся, что кто-то хотя бы в мечтах полюбит его. Он не получил даже скупой материнской любви, безусловной, полагающейся каждому по праву рождения. Он никогда не испытает того, что испытывала Любаша, не увидит мать, сияющую от восторга, от счастья, от радости быть рядом с ним.
Он будет одиноким, как тот дедок в деревенском доме, окруженный бездомными псами и огородом, горькие мелкие огурцы с которого никому даром не нужны.
Не нужны.
Тебе не нужен Шмель – если бы кто-то прямо сейчас предложил его забрать, ты бы согласилась. Выждала бы ради приличия пару дней, убеждая себя, что мучаешься и терзаешься, а потом отдала бы без сожалений, как котенка. Ты не любишь его, не хочешь быть с ним, фотографировать каждую его младенческую гримасу, умиляться вылезшему зубу, не хочешь, не хочешь!
Но ты его родила.
И он – твой сын.
Никуда он не денется, не исчезнет. Никто его не заберет.
Никуда не денешься и ты.
Придется быть с ним, даже без любви или желания. Ты ужасная мать, но это все же лучше, чем расти совсем без матери. И если в тебе нет безусловной любви, то, быть может, ты сможешь влюбиться в его чуть задумчивый, внимательный и взрослый взгляд. В то, как бережно, проглаживая ладонью, он собирает спортивную форму перед уроками. Как беззаветно любит и тебя, и Юру – двух людей, не просто родивших, а воспитавших.
Добралась. Вскарабкалась на высоченную скалу, чудом не разбив себе подбородок, когда оступилась в последнем шаге, упала в сугроб и задышала в него слабым теплом, растапливая снег в воду. Смогла, справилась. Ноги закоченели в ботинках, спина, бедра, руки – все застыло от холода, сведенное спазмом. Кристина плакала, и кусала снег, и понимала, что ничего у нее больше не осталось.
Она поднялась на подламывающихся ногах, выпрямилась – ветер щипал за лицо, кончик носа онемел и чудился куском прозрачного льда, тело не слушалось. Но она влезла на самую высокую точку карьера и видела теперь маленькое озеро-каплю, и скрипучий густой воздух, и весь мир под ногами, огромный, готовый
