Макс Сысоев - Странники
Вельда сказала, что знает способ, как не воевать. Она открыла мне его. Надо, сказала она, делать только такие дела, от которых выигрывали бы все их участники. Там, где все побеждают, нет войны.
— Если хочешь, можно попробовать, — сказал я. — Жить и не воевать.
— Тебе нужен друг?
— Друг нужен всегда.
— Да. — Она протянула мне руку, и я её пожал. Я ощутил себя в тот момент пчелой. У пчёл часть вкусовых рецепторов находится на кончиках лап, и вот, дотронувшись до Вельды, я словно бы попробовал кукурузные палочки в сахарной пудре.
— Можно попытаться, — произнесла она.
— Нам ничто не мешает, — подтвердил я.
***Мы не будем играть по правилам, написанным за сотни тысяч лет до нашего рождения. Мы поставим грандиозный эксперимент. У нас всё будет развиваться не по тому сценарию, по которому шло у предыдущих поколений. Почему, в конце концов, мы должны жить по заведённым обычаям? — Предки завещали? — Так предки нам столько всего завещали!.. Особенно много оставили они нам в наследство взаимоисключающих вещей. Одни предки, например, преподнесли нам горы мусора и радиоактивную планету. А другие, напротив, взывали из тьмы веков, чтобы мы произнесли, наконец, вслух те слова, которые сказала только что Вельда.
Короче говоря, мы вольны устроить нашу жизнь совсем по-иному.
Несомненно, мы живые существа и действуем подчас на основе даже не инстинктов, а рефлексов. Но, вместе с тем, мы и разумные существа, homo sapiens и elfus sapiens, и эволюция наделила нас второй сигнальной системой, при помощи которой рефлексы можно обуздать. Есть много жизненных сфер, где балом правят рефлексы и инстинкты. Если они будут нам мешать, мы их подавим, и не сочтём это унизительным.
Отныне никакой войны. Никакой лжи. Никакого шутовства, позёрства и лицемерия. Правда, правда и ничего кроме правды.
Никаких капризов. Никаких скандалов. Никакого стеснения и никакой пошлости.
У слов будет только одно значение. Никаких намёков, недоговорок, двузначностей. 0 = 0. 1 = 1. Если тебе чего-то хочется — скажи. Если тебе что-то не нравится — скажи.
Мы пресечём любые попытки навязать другому свою волю. Если тебе кажется, будто что-то нужно сделать так, а не иначе — обоснуй, а слушающий да услышит. Сначала это будет казаться сложным, грубым и невозможным, но пройдёт время, и простота правды станет для нас в тысячу раз ближе бесконечно сложной системы хитростей и вечной борьбы ради неизвестно чего.
И мы ни на кого не променяем друг друга. Мы — Друзья. Будущее наверняка покажет, что всё не так гладко, как сейчас кажется, что мы понимаем друг друга не так хорошо, как нам хотелось бы. Но мы не откажемся друг от друга. Да, может быть, есть на свете кто-то, кто понял бы нас лучше. Но мы сознательно проигнорируем его существование. Мы с Вельдой подмигнули друг другу, и теперь у нас тут маленькая масонская ложа, и мы всегда будем друг для друга своими, и не допустим, чтобы внешний мир вклинился между нами.
Возникает вопрос: почему мы доверяем друг другу, хотя разговариваем как следует впервые в жизни? Почему мы не боимся, что кто-то из нас не тот, за кого себя выдаёт? Неужели в прошлом мы не обжигались на молоке и не попадали в беду из-за того, что кому-то не тому доверились? — Конечно, такое случалось. Однако история учит нас думать о человеке хорошо. Рухнувшая механическая цивилизация основывалась на том, что о человеке думали плохо. Люди вечно в чём-то друг друга подозревали, устраивали всевозможные проверки, не удовлетворялись ими и продолжали считать друг друга негодяями. «Плохих людей большинство», — сказал древнегреческий мудрец Биант в чёрт-те каком веке до Нашей Эры, и все думали друг о друге как этот гнусный Биант. А ведь большинство людей были не так уж и плохи. Они в худшем случае были никакими: не добрыми, не злыми, и вообще чуждыми всех этих высоких понятий. Недоверие — вот что поворачивало людей на путь зла, разобщало и не давало понять необходимость действовать во имя общей цели. У нас с Вельдой будет не так. Создавая на основе самих себя ячейку нового мира, мы руководствуемся презумпцией невиновности. Мы будем считать друг друга хорошими до тех пор, покуда жизнь не докажет обратное.
Быть может, наши рассуждения кажутся странными, но на самом деле ничего странного в них нет. Просто каменный век кончился всего пять тысяч лет назад, а длился два миллиона. История цивилизации только начинается, и начинаем её мы с Вельдой. Разум ещё очень и очень несовершенен, его позиции в наших головах чрезвычайно непрочны, и много чего предстоит сделать, дабы их укрепить. Укреплять позиции разума будем мы с Вельдой. Да, это нелегко. Но что легко? — Жить по-старому? — Нет. По-старому жить куда тяжелее и мучительней. Уж лучше перманентная революция. Если нравится, считайте это новым способом развеивать скуку.
Никто не будет нас понимать, как не понимали сородичи первую обезьяну, решившую обточить камень. Эту обезьяну убили, но через пару тысяч лет появилась другая обезьяна, которая тоже обточила камень. Её тоже убили. Но однажды стало ясно, что будущее за ней, а не за теми, кто может только со злобным хохотом разрушать.
Я рассказал всё это Вельде. Конечно, не так, как Вам, любезный зритель, но смысл был тот же, а по правилам нашей новой игры внимание необходимо обращать исключительно на смысл. Вельда отлично поняла меня.
— Хорошее начало, — она улыбнулась — впервые за те два дня, которые я её знал. — Ты заметил, что мы уже говорим то, что многие не решаются сказать друг другу всю жизнь?
— Ясное дело, говорим. Ведь эксперимент уже начался.
***— Какое же дело нам нужно делать, чтобы и ты и я оставались в выигрыше? — спросил я её.
— Мне кажется, главное — не сидеть на месте, — ответила она. — Надо идти, а дела найдутся по дороге. А когда они найдутся, мы вместе будем их делать, и нам незачем будет воевать.
— Но куда? Куда нам идти, Вельда?
Когда я задавал этот вопрос, воодушевление схлынуло, и я неожиданно понял, что работа нам и впрямь выдалась не из лёгких. Да, я мечтал об эксперименте всю жизнь, хотя и не понимал этого. После же того, как Вельда сформулировала за меня мою главную претензию к жизни, мною овладела некоторая растерянность. «Менять себя? — думал я. — Вот так сходу, с налёту, по первому зову? Да и как себя менять?»
Скажу прямо: услышь я от женщины из двадцать первого века подобные речи о войне между людьми и об ужасной усталости, я б не сомневался: дама рисуется. Я бы и в двадцать первом веке согласился в душе со всеми словами этой гипотетической женщины, понимающе покивал бы ей в ответ, но что-то конкретное предпринимать, разумеется, и не подумал бы. Не требовалось ничего предпринимать. В двадцать первом веке такие вещи часто можно было услышать на пьяной исповеди, которую требовалось на следующий же день забыть. До конца света, по старой традиции, зародившейся в эпоху Просвещения, о предрассудках орали здесь и там, однако любой человек, пытающийся не на словах, а на деле выступить против какой-либо древней дикости, смотрелся очень и очень странно. Бесясь с жиру и не зная, как бы ещё изощриться, словами, подобными словам Вельды, спекулировали, и те обесценивались, и возникала инфляция. Пытаясь казаться оригинальными, не от мира сего, люди подделывались под героев и героинь романтических фильмов и книг и, как попугаи, повторяли эти обесценившиеся слова, не понимая, что смысл их идёт вразрез с их пустым и бездумным существованием.
Но инфляции больше не было. Я заглянул в душу Вельды, и увидел там кое-что. Вельда никогда и ни с кем не говорила искреннее, чем сейчас со мной. В такую уж она была поставлена ситуацию. Самый коварный и вероломный человек на её месте не смог бы хитрить и лицемерить. Ею двигала самая светлая и редкая разновидность вдохновения, посещающая лишь тех, кто прошёл через страшную муку.
— Однажды передо мной уже вставал вопрос, куда идти, — отвечала Вельда. — Это было, когда не стало маленького домика в лесу, где я родилась. Тогда я решила, что нужно найти новый дом. Я стала искать и как будто нашла. Но оттуда пришлось убежать. Потом я снова подумала, что нашла новый дом. И снова ошиблась. Мне кажется, не имеет значения куда идти. Всё равно мы нигде не удержимся.
Теперь мы сидели на тележке рядом, и я дожигал последние тома.
— Пойдём в мой клан, — предложил я Вельде. — К Кузьме Николаевичу, моему Учителю. Оттуда не придётся убегать.
— Я знаю его, — оживилась Вельда. — Это великий Учитель. Ты из его клана? Я думала, ты из Города механистов.
— Клан Учителя я привык считать своим.
