Душа для четверых - Ирина Родионова
После этих снов в ней снова вскипала злость. Хотелось, чтобы отец сгорел от температуры, умер в больнице на аппарате ИВЛ, долго мучился перед смертью, – невозможно было представить, что в один из дней он спокойно поднимется с дивана и снова над Алей и Лешкой нависнет эта беда.
У них все еще было впереди.
Но Дане хотелось, чтобы это «впереди» никогда не наступило. Даже если придется сделать для этого что-то, чего никак не хотелось даже воображать…
А потом он тонкой тенью проходил по обоям – Дана давно сняла бесполезную простыню-дверь, – и его беспомощно торчащие лопатки, и худой изгиб спины, и сгорбленность, и обрывающееся раз за разом дыхание… Дана специально распаляла в себе ненависть, чтобы не жалеть так сильно, не переживать за него, но отец снова стал человеком, снова превратился в не самого плохого отца, и от этого самой Дане становилось невыносимо.
Вскоре она вернулась к работе почти в полную силу и теперь днями напролет сидела перед компьютером, едва успевая за бегущими по клавиатуре пальцами. Она нашла неплохой приработок с курсовыми, несколько сложных и объемных рефератов, договорилась на должность онлайн-репетитора для четвероклассника. Конверт казался ей утерянным навсегда, и она старалась не печалиться по поводу накопленных денег. Теперь ей нужны были новые средства, чтобы сбежать.
Иногда мягкой кошачьей лапкой дотрагивалось робкое, наивное – а вдруг отец изменится? Переживет болезнь и беспомощность, времени на раздумья у него сейчас предостаточно, и хотя бы постарается больше не давать воли рукам. Но Дана, при всей своей юности и глупости, которую признавала сама (и считала это признание хотя бы небольшим, но доказательством своего взросления), уже не верила в такие сказки. Как не верила и в его слова.
На смену беспокойству «ударит – не ударит» пришло осознание, что за тонкой фанерной стенкой, за набитыми в шкафы вещами от невыносимой болезни сгорает человек. Родной человек.
Часто звонила матери. Дана расспрашивала, желая быть в курсе каждой мелочи, где и как они обустроились, мать отвечала расплывчато – они у далекой знакомой, которая тоже растит маленькую дочку, но без мужа, и дочка эта воюет с Алей, они без конца дерутся за игрушки и за мам. Лешка сутками напролет пропадает по дворам. Она не рассказывала никаких деталей: ни адреса, ни имен, словно боялась, что отец выпытает это у Даны и, прихватив топорик для мяса, приедет восстанавливать свою справедливость и мир в семье. Дана шепотом, едва различимым даже для самой себя, рассказывала, что отец очень слаб, он почти не встает и не ест. Мать изображала сочувствие, командовала, где найти рыбные замороженные котлеты и на сколько частей рубить куриные голени на бульон, но голос ее оставался стерильным. Они обе готовились принять любой исход, и неизвестно еще, чего боялись больше.
Они не обсуждали, бьет отец Дану или нет, но мама как будто и сама понимала все по ее тону, паузам, вздохам. Какой бы слабой и ни на что не годной Дана ни считала свою мать, та все же мало походила на монстра и наверняка уже тем вечером, сбегая по ступенькам, просчитывала риски и искала обходные пути. Каково ей было оставлять старшую дочь взаперти с мужем, насчет которого она не питала никаких иллюзий? Он мог не рассчитать, переборщить, его подломила вся эта кошмарная сцена, а сломленный человек способен на многое, если не на все. Дана могла просто «исчезнуть», и тогда весь остаток жизни мать искала бы ее по чердакам и колодцам, лесополосам в степи, оврагам, мусорным ямам… Пока она лежала, скорчившись, за стенкой шкафа и слушала, как муж «воспитывает» дочь, все же сохранялся мнимый, но контроль – если станет совсем худо, она поможет.
Тут помощи ждать было неоткуда.
А может, все это Дана сама приписывала матери, только бы относиться к родителям лучше, полюбить их всей душой, прощая за мелкие несовершенства? Кто знает?
Страшнее всего было заговорить о том, хочет ли мать вернуться. Потом, насовсем. И хотела бы она, устроив малышей в безопасности, вернуться на защиту Даны? Думала ли хотя бы об этом? Было ли ей страшно, или стыдно, или больно той ночью, когда ничего не было ясно, кроме старой, оставшейся неизвестно от кого раскладушки, списка забытых вещей в голове и черных сощуренных глаз?
– Я могу вернуться, – сказала как-то мама. – Буду ухаживать за… выхаживать вас. Еду готовить, чай греть, таблетки давать. Если совсем плохо.
– Да все прекрасно, – весело шептала Дана и добавляла: – Я на поправку иду, приглядываю за ним. Можешь не волноваться.
Ей очень хотелось сказать «да» – пусть мать возвращается и сидит у отцовской постели, как будто он и вправду умирает. Пусть на нее давит этот вопрос – справится он или нет, пусть она прислушивается и вздрагивает, это ее ноша, ее обязанность. Но позволить себе, конечно, Дана такого не могла. Да и понимала прекрасно, что мать не вернется – найдет тысячу причин, прикроется маленькой Алей.
«Разве можно оставить ее одну у почти чужих людей? И Лешка чего-то чудит, как бы ребята на него не повлияли, от куртки уже пахнет сигаретами, я только улажу проблемы на работе и сразу приеду к вам, честно-честно…»
На пороге то и дело появлялись продукты, и Дана не знала точно, кого за них благодарить. Это Галка ходила по морозу, по сугробам через половину города, чтобы оставить на пороге открытку, – и где она ее только нашла? Открытка была тонкая, серая и двойная, с видами столицы, без подписи даже, но Дана обрадовалась ей почти до слез. В конце концов, они обменялись благодарностью, не в силах открыто сказать того, что чувствовали: сложная смесь вины и искреннего желания помочь, сострадания и страха собственной слабости – что-то похожее на майонезный салат с ананасами, в котором удивительно гармонируют совершенно разные продукты. Совершенно разные эмоции.
На открытки не было ни денег, ни марок, и Дана снова, в странной и завораживающей своей медитации, пересматривала давние приветы. Новенькие карточки Галка забирала из почтового ящика и втыкала их в дверь.
Дни сливались в бесформенное липкое месиво, теплое и душное, и Дана не могла отделить одни сутки от других. Она почти не спала, ела второпях и будто бы виновато, все чаще и чаще не слышала с отцовской половины даже кашля. Приносила ему кружки и ставила на пол – он лежал, серо-коричневый и высохший, напоминая мумию, и только
