Душа для четверых - Ирина Родионова
Дана почти не заглядывала к отцу, ходила по дому на цыпочках, будто ее не существует. Отец угадывался по хриплому дыханию, редким вздохам и шлепающим шагам за водой или до туалета. Каждый день Дана созванивалась с Галкой и шепотом умоляла ее рассказать хоть что-нибудь, любую чушь, только бы слушать и отвлекаться от этой пустой квартиры, полной молчания и наэлектризованного воздуха. Галка уже шла на поправку и даже не заикалась про Михаила Федоровича, сбегала из дома при любом удобном случае – она то оказывалась в замороженном парке за остановку от материнского дома, то бродила по частному сектору, то просто гуляла в палисаднике за пятиэтажкой. Садилась, подложив одеяло на мерзлые доски, и говорила с Даной.
Та кивала в ответ, зная, что Галка все равно не видит.
Отец тоже появлялся редко, словно бы они вдвоем держали оборону и не пересекали засечную черту. Кажется, болезнь скрутила его не на шутку, не зря он так боялся этой «новомодной заразы». Лающий кашель, напоминающий скрип старого сухого тополя, доносился из его угла и днем, и глубокой ночью. Отец вставал над раковиной и пытался откашляться, выщелкивал с полым звуком парацетамол из блистера, булькал сырой водой. Когда он засыпал, тяжело и лихорадочно, Дана пробиралась на кухню и варила диетический супчик, или запекала картошку в мундире, или соображала полную чашку ароматных пельменей: перец горошком, замороженные веточки укропа, лавровый лист.
Она всюду оставляла ему записки: «Вода в чайнике, в кружке малина, завари», «Пельмени в холодильнике, две минуты в микроволновку», «Напиши, какая тебе нужна еда», но отец молча выбрасывал бумажки в ведро и поддерживал режим радиомолчания. Не воспитывал, не злился, просто молчал – кажется, они и словом не перекинулись после отступления матери с мелкими.
Никаких ударов. С одной стороны, Дана отца жалела: даже по дыханию было понятно, как тяжело ему дается эта болезнь, но в то же время не могла не радоваться этому вынужденному перемирию. Его болезнь была для нее благом и в то же время беспокойством – рано или поздно он выздоровеет, и тогда на смену бессилию вернется злость. Когда он кричал и замахивался, это было привычным для Даны, знакомым. В какой-то момент она поняла, что даже хочет, чтобы это вновь поскорее случилось – началось и закончилось, предсказуемость, спокойствие.
Квартира стояла в глухом предчувствии.
Незаметно промелькнули новогодние праздники – Дана не решилась ночью включить телевизор, но нашла трансляцию очередного глупого и вымученного «голубого огонька» в телефоне, прослушала поздравления в наушниках, рано собралась спать. Открыла бутылку детского шампанского, которое заранее купили для Али, – Дана знала, что в холодильнике стоит и российское, горьковато-душистое, но не решилась его достать. Проверять, хватит ли у отца сил на новый воспитательный урок, ей не хотелось. Или все же хотелось? В бесконечном чередовании этих вариантов, их мысленном переборе Дана выдыхалась так, что не была способна больше ни на что другое. Готовить праздничный стол у нее тоже не было сил, поэтому она без зазрения совести чайной ложкой нахлебалась водянистой солено-рыбной икры из жестяной баночки (мама покупала икру раз в год, осенью или летом по большой скидке, а потом все облизывались до главной ночи в году) и заела икру сухарями вместо хлеба.
Не такой уж плохой праздник вышел.
Бывало и похуже, но об этом Дана тоже старалась не вспоминать.
Она совсем забыла про отца – просто так хорошо было объедаться икрой и слушать песни, от приторной фальшивости которых не было никакого спасения, зато слова будто бы сами собой всплывали в пустой голове. Дана улыбалась весь вечер и, наверное, улыбалась бы всю ночь, если бы лихорадка отца не распалилась к рассвету, – ему стало совсем плохо. Дыхание превратилось в бесконечный кашель, жалобный, почти женский стон, и то, что он стонов этих от дочери не скрывает, то ли в боли, то ли в забытьи, было плохим знаком.
Под утро Дана нашла на кухне засушенные в пластиковых баночках листья зверобоя, мать-и-мачехи, подорожника. Кажется, это подарок Галки. Залила бесцветно-рыжую траву кипятком и поставила кружку у порога «родительской комнаты». Зайти к нему, потрогать горячий лоб или хотя бы просто спросить, все ли в порядке, она так и не смогла.
Наутро кружка осталась на том же месте, где и была.
И на следующий день. И после него.
Жалость к отцу росла, как молодой бамбук, – прошли синяки на теле, выцвели в желтизну и рассосались без остатка, и Дана просила маму привезти то баночку меда, то новых таблеток, которые отец мог как пить, так и не пить. Пыталась заговорить с ним через шкаф, но отец насупленно молчал. Видимо, он и ее определил в ряды предателей. Плевал кашлем через силу, через невыносимую боль, и Дана, которая свою болезнь несла почти что с легкостью, как невесомую дамскую сумочку, чувствовала себя еще и за это виноватой.
Но оставить ее полностью без контроля отец все же не мог, приходил к ней во снах. До рассвета Дана сидела на кухне, руками обнимая кружку горячего какао, и воспаленно всматривалась в диск поднимающегося холодного солнца. Она больше не могла спрятаться от головной боли в полудреме, ненавидела ложиться и натягивать на лицо одеяло, потому что там, внутри, ее поджидал отец – она не сомневалась даже, что он специально спит целыми днями, караулит и набрасывается на нее, стоит ей уснуть.
Она чувствовала во снах боль. Кажется, были даже запахи – железная горечь крови от выбитых зубов, кислый дух его пота. Но Дану ведь отец никогда не бил по челюстям… То ладони отца превращались в каменные тяжелые молоты, то от него самого оставалась лишь нога, то он хохотал с таким удовольствием и повизгиванием, что Дана просыпалась, как от будильника. Извинялся, конечно, ползал на коленях, раз даже воткнул себе в живот нож – смотри, мол, на что я ради тебя способен. Дана запомнила, как лихорадочно закрывала рану дешевой елочкой, подарком Али, плакала и умоляла
