Душа для четверых - Ирина Родионова
Продукты заканчивались незаметно, хоть Дана и старалась заказывать их почаще, – вроде бы и не ел никто из них особо, и кисли в кастрюльках вечные супы на мелко порубленных говяжьих косточках, но в ход пошли даже грибы, а это уже о многом говорило.
Дана отнесла тарелку отцу и вернулась на кухню. Поковыряла вилкой в рыжих лепестках запеченной моркови, в разваренной гречке, вспомнила, как отец пришел с работы больной. Обо всем она догадывалась по звукам – сразу же слетела с разобранного кресла и ухом прижалась к махровой простыни, едва приглушающей и шорохи, и разговоры.
Мать, по-видимому, сразу задвинула малышей в комнату, и они застрекотали тревожно, зашептались. Дана хотела позвать их к себе, но осеклась – нельзя.
– Ты заболел? – спросила мать вкрадчиво, почти с лаской.
– Дурь не неси! – заорал отец, и Дана почуяла его страх.
Он отдавал кислинкой, бесконечным убеждением себя самого в собственной же правоте, он даже перебивал вонь от ведра в углу.
Молчание.
– Это от ветра, – добавил отец.
– Дана болеет. А у тебя каш…
Шлепок. Аля вскрикнула, кинулся в прихожую Лешка. Дана схватилась за простыню, будто хотела запеленать в нее отца и вынести на мороз, оставить у мусорного бака, как ненужную вещь.
– Прости, Леш, я не со зла. – Отец пытался говорить устало, но страх не давал ему прикинуться. – Я правда себя хорошо чувствую, слышишь? Насморк только. Это от погоды, холодина такая стоит…
– Я тебя услышала. – Мамин голос набрал неожиданную силу. – Ужин на столе, заходи. А мы с детьми пока у Тани поживем.
Снова молчание. Дана пальцами разминала теплый бок простыни, места себе не находя.
– Ты совсем уже? – мрачно и глухо спросил отец.
– Это ведь не шутки. – Она снова перешла к оправданиям, голос стал заискивающим, залебезил. – Ты ведь знаешь, что у Али больные легкие, а у Леши – хронический гайморит. Им нельзя простужаться.
– Эта… – Дана почти увидела, как он ткнул пальцем в сторону «детской». -…Уже вечность болеет, и все в порядке. А мне кашлянуть в собственном доме нельзя.
– Но ты же не будешь сидеть с ней в комнате, правильно? А Таня работает целыми днями, и щенок у нее совсем маленький, Аля любит с ним гулять, а у тебя же на шерсть аллергия, мы совсем немного погостим и сразу…
– Нет. Я свое слово сказал.
Грохнула кухонная дверь, тоненько звякнуло стекло.
– Собирайтесь, – шепнула мама. – Только быстро, поняли? Игрушки не брать, только вещи, я помогу. Бегом!
У Даны пересохло во рту – она выхлебала оставшийся с обеда горько-прохладный чай и снова прижалась к простыне. С кухни не доносилось ни звука, и слышен был лишь Алин испуганный топоток да шипение Лешки: «Ну куда ты куклу свою», «Майки бери и в садик тапочки»… Подключилась Дана, стала хрипло командовать сборами.
Шелест пакетов. Тяжесть тишины.
Внутри у Даны пульсировало – вот оно, вот! Бери конверт с деньгами и беги вместе с семьей, к черту мамину подружку Таню с ее печальными глазами и однушкой на окраине: ни детей, ни жизни, пустая холодная кухня и тысяча болячек на любой разговор. Квартиру, им нужно снимать свою квартиру! К тому моменту, когда отец поправится, они уже обживутся, и Дана уговорит мать не возвращаться.
И Аля, и Лешка будут от него далеко. Они справятся. Справятся, справятся…
Дане нельзя было выходить за простыню. Никак нельзя, нельзя бежать с ними, жить с ними, быть с ними… Ведь у Али слабые легкие, а у Лешки гайморит. То, о чем она мечтала много лет, на что копила деньги и смелость, рушилось на глазах. Будет ли еще такой шанс? Нет. Но им надо уходить, бросать Дану в квартире с отцом, быть может, мать хотя бы теперь попробует отодраться от него, и мелкие будут спасены…
Мысли вышибали слова из головы, Дана металась по закутку, спотыкалась о кресло, искала что-то в шкафах, то в пакетах, то в горах несвежей одежды. Ей невыносимо было оставаться здесь, отделенной от Али и Лешки всего лишь тонкой полосой махровой ткани. Сердце стучало кровью в горле.
Она останется один на один с отцом. В болезни, в невозможности даже выйти из дома.
Силы резко вышли из нее с очередным выдохом, и Дана осела на пол. Шипел Лешка, спрашивал что-то то ли про носки, то ли про свитер, и Дане пришлось брать себя в руки, жмуриться и массировать ноющие виски, раздавать команды. Испугается она потом, когда мать выведет брата и сестру на лестничную клетку, когда за ними закроется входная дверь. Эта битва еще не выиграна – отец проведет новую «воспитательную беседу», и мама сообразит, что его «простуда» не опасна ни для легких, ни для гайморита.
Только бы хватило у нее решимости…
Мать появилась из кухни, дыша тяжело, но решительно:
– Уходим.
– Ты глухая?! – взревел отец, и Дана вжалась в половицы.
– Не трогай, больно же! – Это мать, наверное, он схватил ее за запястье.
Лешка с Алей бросились в коридор, и слышно было, как Аля ревет, сопротивляется брату. Бесконечно долгая пытка, невидимость, недосягаемость – Дана рвалась туда, встать перед отцом, выставить перед ним руку и закрыть хоть кого-нибудь, и медлила. Спасение может обернуться бедой. Нельзя подчиняться панике.
– В подъезд! – крикнула она мелким и кинулась к письменному столу.
Перчатки, спирт, маска, очки… Все валилось из рук, испуганно скакало по половицам и закатывалось в щели. Мать кричала что-то почти в истерике, отец ревел, глухие удары, топтание, стоны. Грохнули соседи чем-то железным по батарее, и чугунный гул отозвался зубной болью у Даны в челюстях.
Махровая простыня рванулась и тряпкой скорчилась на полу.
Дана вылетела в комнату, пылая лицом и всем телом, сжимая в руках то ли спрей со спиртом, то ли столовую ложку, мало соображая, что собирается делать, но понимая, что больше не выдержит. Набрасываться на отца – глупость. Хватать маму, выпихивать ее в коридор – поможет ли? Выводить мелких, а родители разберутся сами?!
Не наделать глупостей – хоть Дану и сжирало дикое, почти первобытное чувство пещерного человека, к ребенку которого медленно приближается саблезубый хищник, она могла держаться. Именно так женщины и попадают в колонии? Случайно оказавшийся нож под рукой, хмель перед глазами и сухая формулировка «превышение самообороны», синяки под тугим