Благодать - Пол Линч
Это говорит Колли, ты послушаешь или нет?
Она говорит, да заткнись ты.
Барт шепчет, сама заткнись.
Я не с тобой разговариваю.
Ты глянь на него.
Да все в порядке с ним, ей-ей. Просто замерзает.
Ты смотришь мимо него, или под него, или на призрака его смотришь, или еще как, но на него ты не смотришь.
Я вот сейчас на него смотрю.
Горячка у него, ей-ей, как и у остальных на дорогах.
А вот и нет.
А вот и да, глупая ты сучка.
Барт говорит, нет у меня горячки.
Да есть, черт бы драл.
Деревья стоят в светозарном потрясенье. Из-за снега дорогу приходится угадывать. Колли говорит, ранний снег, но все равно надо было к нему готовиться. Барт горбится позади нее, словно труп. Рычит на снег, рычит на нее, зовет ее телкой, бездумной, наконец умолкает.
Она думает, он и впрямь как старик.
Колли говорит, надо было оставить его там, где он был, обуза, да и только.
Колли поет подряд все песни, какие знает, а она шагает под счет. Стучит синими костяшками в дверь каждого дома и лачуги, ни гордость не имеет теперь значения, ни что ты там о себе как о человеке думаешь, думает она. Заглядывает в большие имения, где флюгеры хранят то же замерзшее безмолвие, что и петли любой двери. Ей знаком торопливый хрип засова. Трепет занавески. Она думает, от двух людей у тебя на пороге, у которых вид как у Барта, ничего, кроме лиха, не жди. Каждое ухо прислушивается к звукам кашля, бо хворь топает по снегу и оставляет следы, и когда стучит в твою дверь, она хочет войти, склониться над огнем, хлебнуть твоего супу, лечь на солому, раскинуться и утянуть за собой всех остальных.
Те, кто открывает двери, открывают их едва-едва и стоят с лицами напуганными и голодными. При виде Барта, сгорбленного от бритвенного кашля, его лица чудно́го цвета, качают головами.
Глаз в щели приоткрытой двери, голос говорит, тебя внутрь к огню пущу, а вот парню придется остаться снаружи.
Позднее она думает, если б Колли не плюнул в него и не получил хорошенько прямо в дверях, нам бы, может, дали спичек.
Они набредают на селенье, где болезнь потопталась как следует, заглянула в три разные лачуги и навлекла на них кулак Божий. В каждой лачуге стены и крыша обрушены, словно Богу окончательно надоел людской кашель. Она знает, что это такое, что в горячечный дом, чтоб о больных печься, не заходишь и покойников не выносишь, но надо завалить стены и крышу, если кажется, что все там уже умерли.
Колли все время высматривает птиц, что угодно, во что можно кинуть камень. Небеса безмолвны, как скорбь. Ступни у нее онемели, и ей приходится слушать желудок с его крикливым ртом, останавливается она там, где лиса призраком прошла через дорогу, и представляет, как зарывается рукой в тепло лисьей норы, вытаскивает зверька и душит.
Слишком далеко мы зашли, говорит она. Пора вернуться в тот дом.
Колли говорит, вот вы, оба два-то, кукситесь, как понурые мулы.
Он принимается распевать одну и ту же строчку песни, и она ему подтягивает, думает, чем дольше поешь, тем менее страшно, и разве ж не всегда оно так, может, надо было петь каждый миг жизни вплоть до самой могилы.
По морским плыл мой зад широтам,
Но никак не летят ветра,
Я б хотел, чтоб двигалось что-то,
Не прилив лишь туда-сюда.
Закрой глаза, говорит она Колли. Они идут мимо юной женщины, бредящей в канаве, женщина улыбается, а снег подносит к ее губам последний напиток. Снег облекает ее в белое для погребения в глуши самого неспешного. Женщина становится частью всего этого, думает Грейс, неба и земли, замкнутых друг на друга белизной и забвением. Не смотри и иди дальше. Это вот чувство в ней возникло. Дело не в том, что она говорит себе, что она не как все. Она знает, что она не как все на этой дороге, что наблюдаемое ею с ней самой не случится. Что она выберет правильнее. Так чего ж смотреть на них, они свой выбор сделали, а ты сделала свой, они даже не люди, а просто сидельцы-смотрельцы на свои сведенные судорогой руки, выставленные, словно цепкие лапы мертвых. Они хотят того же, что и ты, и выхватят это у тебя из рук или даже убьют тебя за это, так чего ж удостаивать их даже и сочувственного взгляда?
Она не знает, почему они сидят у незажженного огня. Думает, может, это отзвук привычки, древней, как сам род людской, но никогда ж не были люди без огня, так в чем же дело? Ей хочется смеяться, но смеяться не над чем. Не думай о холоде и постарайся уснуть, но как тут уснешь, когда вот как громко вопят у тебя кости? Когда ощущаешь каждую минуту влачащейся тьмы, не можешь решить, что хуже: то, как вгрызается в твое тело голод, или то, как вгрызается холод в то, что остается.
Она повторяет вновь и вновь, снег сойдет, снег сойдет, ей-ей. Быть может, поутру или через утро. И тогда мы доведем тебя до Голуэя.
Не отвечает Барт больше.
Колли говорит, говорил я тебе, надо было его бросить, без него у нас все было б куда ладнее.
Как-можно-дальшее движенье еще одного утра. Деревья, что кутают себе ледяные руки-побирухи. Вопящий дуб на горбе холма, а ниже на поле она видит пятерых копателей. Они вырыли груду снега и почвы. Медленная и тяжкая раскачка труповозки, катящейся к ним. Люди лопатят землю и гонят в воздух выдохи, земля под их усилиями как испятнанные зубы. И немудрено, думает она. Бо чего бы земле желать становиться домовиною? Никуда ж не деться потом, а только слушать болтовню покойников, нытье их вечное о том, что их свалили в одну кучу.
Колли говорит, у них там то, о чем я думаю?
Говорила я тебе, не смотри.
Не смотри, а продолжай идти.
Прелесть снега в том, что он не допускает запахов.
Белая дорога становится скользким холмом,
