Благодать - Пол Линч
Ее осеняет, что Барт подался северной дорогой в Голуэй без нее. Голод теперь еще хуже, и она тянет за рукав пригожих мужчин, прося монетку, а Колли тарахтит ей на ухо всякое странное: бада-бада, говорит он, пошли вон в ту хлебную лавку, ограбим ее, бада-бада, а ну давай ограбим вон того парнягу, продающего связку крыс на бечевке.
Как после стольких часов на ногах голод волком пожирает тело. Надо сделать все возможное, и какая разница, если тебя повесят. Она пробирается через заднее окно в чей-то дом в Новом городке, нагло, посреди дня, натыкается на ребенка в высоком стульчике, Колли корчит ребенку рожи, а она вышептывает у него из ладошки молочный хлеб, слышит шаги в коридоре, выбирается через окно наружу. Задышливый бросок к высокой стене. Колли орет, тупая ты сучка, надо было хватать что-нибудь на продажу.
Она думает, надо было хватать накидку.
Она предлагает подержать лошадей за плату. Не считает часов в комнате, но лежит, ворочаясь в холоде под звуки кашля, прислушивается к тяжелым шагам какого-то старика, пробирающегося низким подполом и вдоль стены, взглядывает и понимает, что это Барт. Даже в этом полусвете видит она, что он уничтожен, лицо окровавлено, ноги босы, на теле ни накидки, ни жилета, нет ни ножа, ни ножен. На нее он не смотрит, а падает тряпкой у стены напротив, безмолвно свертывается калачиком. Она идет к нему – Ох! Ох! – и он дрожит, и она обнимает его за плечи.
Ох! Ох! Ох! Ох!
И вот прочь из этого проклятого города. Дождь и далекие края шепчут какую-то старую сплетню: историю мира, всё и ничто. Теперь они бродяги на дороге, как всякий прочий. Идут с протянутой в нужде рукой. Она смотрит, как зимний свет набрасывает на все пленку влаги, что придает земле бесплодный глянец. Весь этот зеленый мир, уходящий в свой цвет умиранья.
Они стоят в канаве, облепленный глиной почтовый дилижанс содрогается мимо, Барт держится за ее локоть.
Она знает, что затея эта с походом на север – лотерея. Все до единой дороги в глуши зачищены напрочь. Трубка у нее в кармане – раззявленный рот, а Колли все едино талдычит себе о покурке.
Туки-тук-тук, туки-тук-тук, слушай-ка, мук, надо хоть дыму в брюхо положить, чтобы придавить голод.
Есть на дороге и другие, но чего смотреть на них, думает она. Они на тебя едва ли смотрят, тебе, что ли, своих дел мало. Вот Барт, к примеру. У него ноги обернуты тряпками, едва слово молвит, а когда заговаривает, голос у него лишь самую малость восходит над шепотом. Идет как человек, который сдался, думает она, как человек, лелеющий некую нисходящую мысль. Глаза у него стали как у Сары, как у незрячего буйвола. А может, он просто мыслит себя шаг за шагом, вперед, стиснув зубы, глаза смотрят в дальнюю даль, словно хочет раздумать себя в беспримесную волю. И все же за нею не поспевает.
Колли говорит, думаю, он начинает дрожать, вот что холод творит, он съедает тебя, пока всего целиком не заглотит, и тогда цепляешь болезнь.
То и дело приходится останавливаться и ждать, а Колли подгоняет Барта, словно тот корова, – пошел! пошел!
Взглядом с ней Барт не встречается.
Она шепчет Колли, как будто Барт оставил часть себя в городе.
Колли говорит, он, может, забыл свою тень – ты глянь на дорогу, тень от него как от маленькой собачки.
Она хочет понять, что стряслось с Бартом в Лимерике, но всякий раз, когда спрашивает, он машет рукой, будто было то малой бедой. Она спрашивает вновь и вновь, это глухой мальчишка и его дружок? Кто-то из уличных банд?
Дважды сегодня сказал он, что всё пустяки. Шепчет о тех людях в Голуэе, кто им поможет. Какой-то парень, за которым должок. Говорит, Голуэй в одном конском скоке отсюда. Мы туда доберемся, покормимся и отдохнем, а потом я отведу тебя к твоим в Донегол.
Они проложили собою тоннель сквозь тьму в городок под названьем Эннис. Добытчики на улицах похожи на спугнутых ворон. Город, за которым присматривают здания, которые, быть может, мельницы. Она думает, что навсегда запомнит, как выглядит больница для горячечных, наводящие страх фигуры во тьме у ворот, ждущие, когда их впустят. Барт останавливается и бездыханно опирается о стену. Они отыскивают себе ночлег на краю города, какая-то старая кузня, думает она, хотя, может, когда-то была пекарней. Есть тут и другие босяки, говорящие кашлем. Длиннее ночи она не упомнит. Ветер пытается теперь изобразить некую немелодичную песню, дыханье у Барта не плохо, но и не хорошо. Она пытается обнять его и согреть, но он не дается, вывертывается у ней из рук, словно малявка, тело замыкается на болезнь, думает она. Лежит и прислушивается к признакам горячки. Барт отвертывается. Она возится от какой-то сновидческой мысли, как видит себя на дороге к северу без виснущего на ней бремени Барта. Следом думает, но ты будешь слышать в каждом своем одиноком шаге его кашель.
Сегодня ветер пахнет зимой и старухами в драном тряпье. Колли говорит, этот, лапка-черепок, тепло у меня всю ночь воровал. Она бродит по улицам Энниса и видит, как отовсюду высовываются руки. Тут есть те, кто побирается у побирух. Она заворачивает за угол и ищет подаяния, и ее тотчас оценивают на глаз двое попрошаек. Она отыскивает ржавую жестянку на мусорной куче, встает на руки у закрытой на жалюзи лавки, выставляет жестянку. Небо теперь уличная дрянь, а земля – небесная лужа. Колли поет какую-то песню, а она думает о странности этого мира, когда видишь его вверх тормашками, если б мир мог хоть на миг оказаться таким, безупречно перевернутым, как деньги посыпались бы у них из карманов, а корзины их вытряхнули бы всю их еду, и посыпались бы из окон все их украшения, и можно было б пройтись по улицам и собрать, что понравится, и ты б своего не упустила.
За сегодня Барт останавливался и отказывался идти дальше дважды. Голова у него повисает изнуренно. Эта дорога нескончаемо длинна, и всякое селенье притихло. Канавы шепчут о хоть кусочке еды или глотке воды. Она думает, брешь между бессчастными и счастливцами все разрастается. Небеса уж точно падают наземь.
Безмолвие дороги взламывают именно счастливцы. Экипажи громыхают как ни в чем не бывало. Люди идут своим путем в город или же к отбытию корабля, кто-то
