Душа для четверых - Ирина Родионова
– Слушаю, – грубо ответила Людмила, наверняка думая, что это спам или мошенники. Галка помолчала, позволяя Михаилу Федоровичу прислушаться к далекому угасающему голосу. Ей вдруг стало жалко его – нелепого и одинокого, проводящего пустые вечера за сбором картинок с поездами или вывариванием очередного джема. Внутри стукнулось почти что счастье – это Людоедик, она!
– Слушаю!
– Здравствуйте, Людмила. Это Галя, вы помните?
Короткие гудки. Галка удивленно набрала снова, но Людоедик сбросила. Еще раз, еще. В конце концов на том конце трубки рявкнули:
– Перестаньте мне звонить! Я ничего вам не должна, вы сами…
– Так я ничего и не требую. Можно мне сказать?
Она рвано и глубоко дышала, кажется, даже всхлипывала тихонько, шмыгала заложенным носом. Галка отхлебнула из кружки, чувствуя, как бурлят внутренности, это Михаил Федорович заходился беззвучным криком, и сказала:
– Он все время хочет вам позвонить. Выгоняет меня из собственной головы, заставляет бриться, заготовки делает или любовям своим названивает… Я не хотела ему разрешать, глушила – мертвый же человек. Он не сдается. Думает о вас постоянно.
Людмила пыхтела в трубку.
– Не успокаивается, – зашептала Галка, голосом сливаясь с шипением газа. – Он сильнее и громче, он кричит, требует. Он хочет с вами говорить.
– Я знаю, – хрипло отозвалась она, – половина-то во мне сидит.
– А почему не звоните?
– Потому что… А разве нужна причина?
Они обе замолчали. Галке казалось, что Людмила сидит в темноте напротив нее, синелицая от мерцающих язычков пламени, мнет холодные пальцы и глядит в сторону. Ей наверняка тоже стыдно, что она втянула Галку в эту авантюру и что отец ее теперь живет в чужой голове и гниет дальше, будто не умирал, и если бы она только догадывалась, то не стала бы даже забирать…
– Говорите с ним. Пожалуйста.
– А что говорить?! – Людмила вскрикнула, грохнула чем-то в другой квартире, в чужой жизни.
Вернулась с работы, хотела разогреть ужин, покормить сына… О внуке Михаил Федорович тоже вспоминал, но любовь к мальчишке была далеко не такой сильной и всепоглощающей, как любовь к дочери. Галка вообще не догадывалась раньше, что можно так сильно и самозабвенно любить, прятать всю жизнь себя настоящего, только бы она не плакала.
От грубого окрика Михаил Федорович будто бы сжался внутри, и, Галка чувствовала, ровно так же съежилась вторая его часть внутри Людмилы.
Та протяжно вздохнула, переборола злость.
– Что говорить? Что я считала его лучшим человеком на Земле, а потом своими глазами увидела, какой он мелочный и мерзкий, как предавал, перешагивал, плевал! Как все ему были безразличны, лишь бы деньги, деньги! Мразь. Что я специально и Витальку просила, и вас, потому что думала, что нельзя такому человеку пропадать, он хотя бы внутри двоих остаться должен, с ним будет и легче, и чище. Я бы… я бы не хотела знать, какой он на самом деле. Я бы лучше восхищалась им умершим, и плакала бы, и тосковала бы, чем ненавидеть. Мне стыдно, бесконечно стыдно, что вы все это видите и мне приходится, как он мог вообще…
Рыдания перекрыли ей кислород, в трубке зашуршало.
– Да, это он. Но вы же чувствуете, как он вас любил.
– И что! – вскрикнула она. – Я же любила совершенно чужого человека, верила ему!
– И он очень крепко любил вас в ответ. Вы же и сами догадывались, что не бывает таких идеальных людей, а он замечал это, боялся. И вы боялись заметить его червоточину, себе в ней признаться, да? И руки сломанные у его сожительниц, и лицо, распухшее от синяков, и как он приносил вам кукол в роскошных платьях, а зарплата-то малюсенькая… Ведь так?
Она помолчала.
– Да.
– И он из штанов выпрыгивал, чтобы таким идеальным для вас оставаться. Я тоже его почти ненавижу, я брезгую его в зеркале замечать, но его любовь к дочери, к вам, Людоедик, это другое. Она искренняя, большая. Она не пройдет так просто. И я всегда боялся, что меня настоящего ты просто перестанешь любить.
– Да я никогда бы от тебя не отказалась, слышишь! – взвизгнула она и разрыдалась, уже не таясь. – Что, если ты червяк подлый, я отца разлюблю?! Ты столько для меня, один всегда рядом, и я бы… Я все равно тебя люблю, пап! И я не расскажу никому, и я не ненавижу тебя, а обожаю, я восхищаюсь все равно, и себя за это ненавижу, и не понимаю! Папа, ну зачем?!
…Они говорили почти час, и Галка добровольно отступилась, дала чужой личности заполнить ее по макушку. Голос ее стал ниже, как в плохой пародии, Людоедик всхлипывала и вытирала лицо бумажным шуршащим полотенцем, будто до этого она боялась услышать признания не только от половины отца в собственной памяти, но и от самой себя. Они вспоминали. Как исчезла в одно мгновение мама, и Михаил Федорович называл себя «батемать», а Людоедик смеялась. Как учил ее играть на гитаре. Как написал в завещании отказ от передачи воспоминаний, а Людмила через знакомого нотариуса переписала эту бумажку и разделила эмоции вместе с Галкой. Как Людмиле было и больно, и стыдно, и жалко – и его, и себя, и сына собственного, как хотелось позвонить и страшно было, что Галка напишет заявление, затаскает по судам. Как Людоедик отказывалась дать отцу даже шанс поговорить, и он молчал в ней почти все это время. А тут Галкин звонок, а она сегодня упала на ледяной дорожке, сломала запястье, и в травмпункте на нее наорали, и знобило, и болела рука, и она сорвалась и крикнула честно, и самой теперь полегчало…
Галка слушала их, как слушала разборки Лилии Адамовны и Ивана Петровича через стенку, и без конца удивлялась. Людмила, кажется, простила бы отцу даже убийство, такой сильной и всеохватной была их любовь. Еще долго на черной кухне стояла тишина, Галка гладила замолкший телефон и думала о маме. Ей страшно было забирать мамины эмоции – а вдруг и она была глубоко внутри человеком подлым и завистливым, просто умело пряталась?
Нет, мама на такое не способна. Еще одна отговорка, оттянуть время, наскрести в себе (или нет) решимости, справиться с собой. Галка крутила в пальцах пустую кружку и впервые думала: стоит ли ей залезать в чужую голову, пусть даже голову родного,
