Душа для четверых - Ирина Родионова
Как ее не хватало, как хотелось поговорить. Можно было, конечно, попросить девочек, чтобы они забрали мамину память себе, а потом поговорили с Галкой, но им тоже веры не было – будь там что-то такое, о чем Галка боялась бы узнать, и они соврут без раздумий. И потом, это ведь предательство. Это Галкино наследие, ее ценность, и если забирать – то только ей самой, не бояться и не противиться.
Галка подошла к окну, подышала на холодный стеклопакет и нарисовала что-то пальцем – пазл, последняя частичка, которой всегда не хватало.
– Теперь-то вы от меня отстанете? – спросила она вслух, но Михаил Федорович, как обычно, ничего не ответил. Галка попыталась найти знак от мамы, весточку и в далеком беззвездном небе, и во вспыхнувших холодных фарах, и в скрипе чужих шагов. Мама не отзывалась, мама ушла окончательно, и теперь Галка за все отвечала сама.
Ей стало еще чуточку легче, и она надеялась, что вот из таких «чуточек» она и сможет вскоре подняться, распрямиться под грузом своих и чужих проблем. Она вслепую набрала сообщение Палычу, что, как только выздоровеет, хочет забрать материнскую память – в конце концов, если бы мама хотела утаить что-то важное, она отказалась бы в завещании от передачи своих эмоций. Значит, следовало попробовать.
Хотя бы попытаться.
Глава 16
Болезнь
Когда Дана вернулась от Галки, растоптанной, разбитой, после всей той ночи в рыданиях и выговоренной через силу боли, все просто не могло закончиться хорошо. Проще было забыть – отец, конечно, разошелся, выволок Дану за волосы на кухню и пару раз саданул так, что она подавилась воздухом и даже выругалась беззвучно, но кухонная дверь утаила это от Али и Лешки. Ни одного синяка, никаких царапин, а давно разбитая губа уже затянулась, и лишь тонкая бледная полоска напоминала о давнем, почти забытом.
Дане хотелось ненавидеть отца. И чтобы ненависть ее, яростная, горячая, осталась единственным к нему отношением – если бы он всегда был чудовищем, избивал всех подряд, рычал на мать, а с клыков его капала бы ядовито-зеленая слюна, все было бы куда проще. Но отец бывал всяким – например, он обожал перемывать всю посуду и всегда мурлыкал себе что-то под нос, и пение его, нескладное и нестройное, вдруг удивительно хорошо сливалось с плеском мыльной воды. Дана любила сидеть вот так, сделав вид, что допивает безнадежно остывший чай и прикусывает его крекером, и слушать отцовское мычание.
Иногда он возвращался с работы, подходил к Дане со спины – она напрягалась против воли, ненавидела эту жертвенность в себе и все равно каменела плечами – и целовал сухими прохладными губами в макушку. Брал Алю лепить снежки или бродить по заметенному парковому озеру, курил на балконе и втолковывал что-то Лешке, не дотягивающемуся до перил, или просто спал перед телевизором и хмурился во сне, а Дана тянулась к высокому шкафу, чтобы достать для него покрывало… Если бы не эти вспышки ярости, они могли бы сойти за нормальную семью, а папа – за неплохого отца. В конце концов, у половины Даниных одноклассников и такого не было.
И ненависть ее, крепшая в «воспитательные моменты», рассеивалась, когда папа забывал смыть с подбородка каплю воздушно-белой пены для бритья или, стянув один ботинок, долго сидел и смотрел на другой, слишком устав, чтобы разуться, раздеться и идти ужинать.
В остаток той ночи Дане снилась Галкина мать. Она лезла из-под кресла, широко улыбаясь разорванным ртом – они виделись всего раз или два в жизни, и мать тогда показалась Дане миловидной женщиной в бандане из черно-костяных черепов, но теперь она стала окоченевшей, сине-ледяной, хрустально звенела от каждого толчка о половицы. Дана металась от края к краю, пытаясь спрятаться в подушках или простыне, оттянуть эту встречу. Мать приближалась.
Редкие пробуждения не помогали – в комнате стоял сухой жар, как в бане, и Дана пинала ногами влажную подушку, оттягивала насквозь мокрую футболку на груди, стонала. Лешка устал терпеть ее сопение и сбегал за матерью, а та, позевывающая, ненадолго появилась, чтобы пощупать лоб, сунуть под мышку стеклянно-колючий градусник и уйти досыпать.
А потом началась суета, и Дана слышала ее будто из-под воды, из переполненной кипятком ванны. Расходилась муть перед глазами, бегали и переругивались люди, а Дана распахивала рот, и из него связками пузырей тянулся к свету воздух. Мама собирала детское постельное белье, какие-то тетради и учебники, выгоняла всех в отгороженную шкафами «гостиную».
– Быстро, ну! – слышался грубый голос отца.
Плакала Аля:
– А Дана тоже умрет?
– Почему это? – Дана не понимала, спит она или почти проснулась, терялась в голосах и мыслях.
Кто это сказал? Почему Аля думает, что она умрет? Неужели Галкина мать до нее все-таки доползла? И почему так холодно ногам, пальцы немеют, укройте, помогите…
– Потому что Дана ездила к Галке, а у нее… у нее же… – захлебывалась Аля.
Фыркнул Лешка:
– Дурь не неси!
Мать вернулась, злая и заспанная, с отекшим лицом, проступила из бурлящего кипятка. Сунула Дане горьких таблеток на язык, плеснула в рот водой и отошла подальше.
– Галка твоя чем болеет?
– Простудой.
– А серьезно?
– Я карточку больничную у нее не спрашивала.
– Дана, ну разве можно такой быть… – Мать злилась, но злость ее была кроткой и безысходной. – И ты не нашла ничего лучше, чем притащить эту заразу сюда? К мелким?
– Ну, у нас же так принято. – Температура развязывала язык, и Дана строчила в мать тяжелыми, липкими словами. – Замечать проблему в самый последний момент.
Мать вышла. Громыхнула чайником на кухне, вернулась снова, просунула в «детскую» лицо:
– Зря ты так. Я же ради вас стараюсь.
И снова исчезла, чтобы не слушать бормотание дочери. Дана с облегчением перевернула подушку прохладной стороной и уткнулась в нее носом. По крайней мере, теперь никто не ворвется к ней без спроса, даже отец. Прошлая болезнь в их семье прошла спокойно, и он уверял всех знакомых, что вообще не болел, – это все благодаря его силе духа и богатырскому здоровью, но Дана-то видела, как он по пять раз на день намывает руки с мылом, скупает пачки с сотнями медицинских масок и ест аскорбинку вприкуску с лимоном.
Задремав, Дана вспомнила, как раньше всюду напоказ выставляла свои синяки, носила одни лишь бельевые майки
