Душа для четверых - Ирина Родионова
Казалось, что она восстает, – то ли неловкое покачивание Даны подействовало, то ли Галка выговорилась до самого своего основания, то ли болезнь начала отступать, но итог был один: Галка оживала. Позволяла Михаилу Федоровичу завладеть собой, только чтобы наварить риса или гречки с тушеной свининой в томатном соусе, пробовала даже закатывать еду в банки, зная, что выздоровеет и выбросит их на мусорку. Дни лихорадочной беготни, когда Галка готова была даже на потолок взобраться, только бы вырваться на волю, сменялись болезненной апатией: хворь росла внутри, как в теплом погребе прозрачно-белыми корнями прорастает подгнившая картошка, и Галка не могла подняться с кровати. Виски просверливало тупой болью, глаза хотелось достать из глазниц и положить на тумбочку к оставшимся маминым лекарствам.
Снова звонила Палычу – листала телефонную книгу и понимала, что больше некому. Перед Даной стыдно, Машку бережешь, как собственного ребенка, Кристина… это Кристина. Совсем стерлись из памяти общажные соседки, одногруппницы по колледжу, выцвели, как рентгеновские снимки, которые мама зачем-то хранила с паспортом и картой прививок, – вот сломанная локтевая кость, вот рентген колена, а тут поясница у нее болела…
– Я с ума сойду, – доказывала Палычу Галка. – От вашего, между прочим, мужика. Из головы не выгнать.
Палыч недовольно сопел:
– Ты сама согласилась.
– Я ведь сущий ребенок, а вы взрослый дяденька! Это против правил и вообще приличия, можно было и объяснить мне нормально, чем это грозит, вас же и выпрут с волчьим билетом, пойдете на стоянку сторожем…
– А ты не дерзи! – кричал он по-старому, и Галка выдыхала жар из легких. – Понимаю, трудно, но виноваты все вокруг, кроме самой тебя! Взрослая девочка, не мне тебя учить. Лежи, лечись – перезаражаешь тут всех, а я внукам эту дрянь притащу. Не жалко тебе их, а?
– Да мне никого, кроме себя, не жалко, – выплюнула Галка и положила трубку.
Она, конечно, соврала. Пару дней назад выносила мусор – нацепила на лицо свежую, пахнущую хлопком маску, входные двери распахивала исключительно плечом, чувствуя себя вампиром под выжигающими солнечными лучами, не в силах открыть слезящиеся глаза. У дверей в квартиру ждал темно-коричневый сверток в бумаге, Галка подумала сначала, что это бомба, даже обрадовалась на миг – помнились рассказы мамы о терактах, шахидках в вагонах метро и панике, которая доползала даже до их городка, – и радость тут же улетучилась. Потом Галка удивилась, что сверток не утащили соседи – та же Лилия Адамовна, которая вечно тащила что-то от мусорных баков, то досочку, то полочку для обуви, то подушку диванную, расползающуюся нитками…
За пару часов до находки Галке позвонили в дверь, но за глазком не было ничего, кроме мрачного и пустого подъезда, а поэтому Галка не стала открывать.
Заинтригованная едва ли не впервые после маминой смерти, Галка сбегала к мусорным бакам (запах помойки из запертой кухни дошел до спальни, пропитал обои и подушки, и Галке начало казаться, что она разлагается сама), быстро вернулась домой. Поднимаясь по ступенькам, резко ощутила старое – так боялось и подрагивало внутри перед тем, как увидеть маму после долгого перерыва. Мысль о том, что бояться больше нечего и самое страшное Галка, наверное, уже перенесла, пришла насмешкой – Галка все рассчитывала на облегчение, но оно задерживалось по дороге.
Любопытство тоже ушло, Галка схватила сверток, пожелав ему все же оказаться взрывчаткой, и грохнула дверью за собой, заперлась на все замки. С трудом нашла в квартире ножницы – в последний раз мама не вернула их на прежнее место, и теперь они валялись на пустом подоконнике. Прорвала упаковку и села на пол, сжимая в руках портрет.
Кристина, конечно, художницей была так себе – а может, она специально пририсовала Галке нос картошкой, а маму изобразила совсем не похожей на себя. Галка мгновенно поняла, с какой фотографии и с какой странички она это срисовывала, – у мамы там был усталый вид, она работала в три ночные смены подряд, чтобы на день рождения дочери уехать за несколько сотен километров и взять круиз на настоящем теплоходе. Была вспенившаяся от дождя река, маленькое купе на четыре койки, шоколадный торт со свечками – мама зевала, щурилась, а Галка нашла кого-то из матросов и попросила сфотографировать их на память. После этого снимка мама сразу уснула, а Галка съела весь торт и потом всю ночь мучилась тошнотой.
Спустя несколько лет мелькнула новость о том, что старый теплоход едва не перевернулся и кто-то при этом едва не утонул, а потом ржавую посудину продали и распилили на металл. Умерла и мама, а снимок остался. И тошнота, которая накатывала то ли от болезни, то ли от воспоминаний о жирных шоколадных сливках.
Портрет был большим и ярким, от него рябило в глазах, и Галка зажмурилась. Под рамой она нашла пакетик с дорогущими конфетами, которые смешно назывались «мужское счастье», раскрошенный фонарик физалиса из квартиры Анны Ильиничны, пучок перевязанных ленточкой кошачьих усов – Маша вообще не умела делать подарки, и Галка не удивилась бы, узнав, что Маша в рамках войны с Сахарком эти усы не просто собирала, а выдергивала пинцетом (хотя кого она обманывает, Маша на такое была неспособна), но на глазах все равно выступили слезы.
Галка списала свою плаксивость на болезнь и даже Михаила Федоровича – никогда она столько не рыдала, не скрючивалась над картиной и не гладила непохожее мамино лицо пальцами, это вообще не Галкины черты, это что-то чужое. Даже тут она не хотела позволить себе побыть слабой.
Кристина нацарапала еще и записку: «Дане скажи спасибо, она достала уже выпрашивать. Лечись там».
И все.
Четыре тонких девичьих силуэта – все четверо смотрели прямо и спокойно, таких лиц ни у кого из них, волонтеров, Галка даже не помнила. Словно сестры, одинаковые и пресные, картонные, но легко угадывающиеся, – лучше всех, конечно, была прорисована сама Кристина, а вот мамин образ был чуть мутноватый, будто призрачный. Мама стояла за Галкой, положив руку ей на плечо. Дана, как веером, обмахивалась пестрыми открытками, на руках у Маши недобро щурился лысый Сахарок – даже расцарапанные предплечья Кристина изобразила с особой тщательностью. Сама она стояла, безвольно свесив
