Душа для четверых - Ирина Родионова
– Зря приехала, – в конце концов просипели из-за двери, и Дана зажмурилась.
Лилия Адамовна же, заскучав, вернулась в квартиру, но от двери не отошла – слышно было, как топчется на пороге.
Дана снова грохнула ключами по железу:
– Открывай, сказала! Как маленькая.
– Удаленькая. Домой топай.
– Я дверь вышибу.
– Силенок не хватит.
Голос тихий, больной и потерянный. Храбрится еще, но через силу, для видимости. Дана помнила, как Галка судорожно шептала в телефонный динамик, и от шепота этого становилось зябко.
– Соседи вызовут ментов, – предупредила Дана.
– Так не ори.
– Или я сама в дежурку позвоню. Скажу, что тебя три дня никто не видел, пахнет мертвечиной, и вообще…
– Я же орать буду, как приедут. Двери откажутся вскрывать.
Дана слишком устала, чтобы без конца обмениваться подобными выкриками.
– И долго мы еще так баловаться будем? – со вздохом спросила она.
Скрипнул замок, и дверь медленно-медленно поползла в сторону. Снова ожил телефон в кармане, лишая Дану желания даже порадоваться своей маленькой победе.
– Я все равно не понимаю, почему нельзя в телефоне все обсудить, – откуда-то издалека прогундосила Галка.
– Потому что человеку нужен человек. – Дана заволокла в квартиру пакеты с фруктами и творожками, захлопнула дверь ногой. – А тебе нужны витамины, чтобы поправляться. Никто же тебе за продуктами не бегает, а сама ты слишком гордая, чтобы попросить.
– Аля с Лешкой заболеют, – уже из комнаты раздался последний Галкин козырь.
– Даже я не заболею, я женщина сильная. У меня и масочка свежая есть, и перчатки… Хватит о других беспокоиться, о себе подумай.
Галка нашлась в комнате. Сидела, сжимая в руке спиртовой спрей, на лице – сразу три маски, руки в варежках, волосы замотаны полотенцем. Лицо ее осунулось, вытянулось, даже всем этим маскарадом не скроешь. Наверняка же понимала, что Дана все равно прорвется, пусть и с боем, а все равно устроила клоунаду на весь подъезд, совесть, видимо, успокоить.
– Хоть немного мозгов нашлось, – не удержалась Дана. – Я думала, что под дверью спать буду.
– И спала бы себе. – Галка, нахохленная и больная, глядела исподлобья. – Только молча.
Огромный пушистый халат, из которого Галка торчала то ли лилипутом, то ли ребенком, тоже наверняка появился, чтобы спрятать худобу, но лишь подчеркнул Галкину немощность. Дана хотела раскричаться, покрутить пальцем у виска, но все это было лишним и напрасным, а поэтому оставалось только разложить еду в холодильнике и хотя бы послушать, от чего несчастная Галка сходит с ума.
Холодильник ослепил белоснежной пустотой, и мудрость Даны, и нежелание орать по пустякам выветрило слабеньким сквознячком, который пах сушеной луковицей и половинкой окаменевшего лимона.
– Галь, ты вообще дура, что ли?! Ты от голода помереть решила?
В комнате молчали, и молчание это было показным, недовольно-тяжелым. Дождешься от нее ответа, как же. Наверняка забыла уже, когда ела в последний раз.
– Я еще и доставку сейчас закажу! – крикнула Дана, заталкивая наспех купленное в круглосуточном ларьке у дома. – Тут бананы, апельсины, сок…
– Нет у меня денег, угомонись. – Галка закашлялась и попыталась кашель приглушить. – Даже на кредитке.
– Я сама закажу.
– А еще фуагру и креветок королевских тогда, благодетельница…
– Заткнись, пока я тебя не прибила.
– Какая же ты грубиянка, Даночка.
Они обе рассмеялись, напряженные, натянутые, недовольные. Смех пробежался по комнатам, не зная, в какой угол забиться, словно сама квартира отторгала его. С маминой смерти никто тут не смеялся, даже в телевизоре себе такой вольности не позволяли, сколько бы Галка ни щелкала пультом. А тут хохот. Нервный, но живой, человеческий.
По пути в комнату Дана ответила на звонок – вздрогнуло все лицо разом, и губы, и веки, и подбородок, будто током прошлось под кожей. Ей бы и остаться тут жить, у Галки, спокойней было бы даже в карантине, но дома мелкие и мама, дом бросать нельзя… Виноватым голосом Дана рассказала отцу, что привезла больной подруге еды, и нет, совсем еще не поздно, и да, Галя сильно болеет, а больше некому, и нет, пап, ты просто не даешь мне ответить, да, я слушаю, понимаю и скоро вернусь, возьму такси, все нормально… Пап!
Он сбросил вызов, и Дана выключила телефон. Пришлось натягивать улыбку на лицо, массировать щеки, промаргиваться, но не помогло – Галка смотрела просто и с пониманием.
– Плохо?
– Обычно.
– Видишь, сколько от меня проблем.
– Как будто бы от меня меньше. Но главное, что твои пока есть кому решать.
– Ой, как красиво сказала, не забудь в дневничок записать.
От заваренного черного чая поднимался пар, кружочки бананов сладко таяли на языке, хоть их и приходилось неловко заталкивать под маски. Галка едва высовывалась из-под одеяла, прихлебывая чай. Блестели под лампой толсто и криво накрошенные киви, апельсины, груши… Нашлось даже варенье, клюквенное, горькое, но полезное.
Дана отказалась и от перчаток, и от антисептика. Села поближе к приоткрытому окну, поежилась от мороза. Расслабила через силу лицо, руки, тело. Потянулась было к Галке, но та замахала костлявой кистью:
– Не вздумай! Социальная дистанция.
– Да я уже переболела, мне не страшно.
– Не суйся, сказала. Или выгоню обратно в подъезд.
Галка тяжело отдыхивалась после каждого слова, вытирала взмокший лоб. Она тайком от Даны глотала таблетки и морщилась от головной боли, пыталась бодриться и выглядеть свежей, полной сил. Говорила с долгими паузами, тяжелым дыханием. Рассказывала, путаясь в растущей температуре и чужих воспоминаниях, бормотала и всхлипывала, несла, кажется, какую-то чушь, прерывалась из-за насморка – пыталась вычистить нос, но платок оставался сухим. Дана сначала пробовала кивать и вставлять ремарки, но быстро поняла, что этого не нужно, и молчала, видя, как Галка разваливается у нее на глазах.
Рассыпались истории и мысли, Галка то закрывала глаза и шептала, как в лихорадке, то присаживалась, темнея щеками, и почти выкрикивала что-то гортанно, и Дана тогда ловила ее взгляд, смотрела прямо и заботливо, но без жалости. Галка чуть успокаивалась.
Будь она в себе, никогда не решилась бы на такую откровенность, даже с Даной, но болезнь подламывала ее. Слова вырывались из Галки роем, губы обмело и иссушило, она то и дело смазывала их остывшим чаем, заталкивая пальцы под маску, но все равно не могла молчать.
Она рассказала Дане про Людоедика, про маленькие, словно игрушечные, стеклянные банки с малосольными огурчиками, золотисто-густым облепиховым вареньем. С закруток она перепрыгивала на то, что дочь никогда не знала и не видела Михаила Федоровича настоящим, он делал все, чтобы не раскрыться, и до последнего
