Душа для четверых - Ирина Родионова
Внуков дядька воспитывал сам, хоть здоровья хватало.
Он разводил голубей в клетушке неподалеку от дома, каждую весну засаживал десять соток земли картошкой, выращивал абрикосы и малину, а еще насадил столько клубничных кустов, что и съедать, и продавать не успевали. Летом внуки жили у него в дачном домике, гоняли на велосипедах по пыльным степным дорогам, а вечерами запекали наловленных карасиков в фольге или картошку в углях. Дедулька умел играть на гитаре, на баяне, на трещотке и губной гармони, закатывал такие концерты, что весь дачный поселок собирался послушать. Знал миллион анекдотов на самые разные темы и хохотал так, что по всей округе его слышали и улыбались.
Дочь не только подкидывала отцу все новых внуков, но и умудрилась обобрать до нитки, переписала на себя квартиру и выставила их с парализованной матерью на улицу. Благо была поздняя весна и за то лето, скорбное, дождливое, дядька вырастил и продал столько фруктов, овощей, цветов, что смог снять им на зиму крошечную комнату. Жена умерла, и дядька занялся массажами: он мог вправить любой вывих и вылечить любые боли в спине, к нему съезжались со всего города, предлагали любые деньги, а он играл на баяне, шутил и все до копейки тратил на внуков.
Одна из соседок ненавидела его, шумного и вечно улыбающегося, раз даже спустила собаку, и дядька лежал в больнице с разорванной ногой, а когда вышел, то купил собаке пакетик корма и рассыпал его у подъездной двери. Соседка визжала, что он отравил ее Ричика, но дядька просто не умел обижаться: ни на соседку, ни на жизнь. Как бы его ни било и ни ломало, он становился только веселей и шире душой, бежал от одиночества во все ноги, до глубокой старости занимался зарядкой и плавал в парковом озере. Такого человека не хотелось забывать, и Кристина в честь него написала целый триптих – только бы память не растаяла, сохранилась и в потомках его, и на холсте. Подросших внучат, которые могли бы дедушку забрать, оказалось всего лишь двое, и Кристина с готовностью им помогла.
Умер он случайно. На балкон упал соседский окурок, занялись деревянные санки, доски с помойки для огорода, половик, а потом огонь зашел в распахнутую балконную дверь и перекинулся на занавески… Кристина впервые разбирала сгоревшее жилье. Обугленные черепки сносили к мусорным бакам, сама она платком оттирала железные фоторамки и совком выгребала золу. Кое-как набрала полный короб и написала вещи будто бы половинками, живые и горелые, и в ее собственной комнате долго еще пахло жжеными пластиком и тканью. Юра проветривал, выгонял горечь, но дядька не уходил.
Виталик был любимым внуком – точной копией непутевой дочери, которая с годами истощала, зато раздалась багровым лицом в ширину. Виталик любил сидеть в молчании и смотреть в пыльное окно, к дядьке относился настороженно, но тот так крепко обнимал его при встрече, таскал на плечах и с такой любовью ерошил волосы, что Виталик размягчался. Дядька пытался дать ему то, чего не получилось дать дочери. И не допустить того, что все же произошло.
Виталик вытянулся и похудел – торчали острые уши, скуластый мальчишка с таким же пресным лицом, как и все вокруг. Кристина забыла и про мастер-класс, и про Машину ледяную Оксану, и про Шмеля, и про себя саму – остался лишь Виталик. На щеке у него темнела полоса, и Кристина, не соображая, что делает, подошла и аккуратно вытерла пальцем эту полоску, будто бы грифельную, карандашную. Мальчишка отпрыгнул, мрачно вспыхнули его светлые глаза. Проснулась мать:
– Э!
– Испачкался, – улыбнулась ей Кристина, равнодушно скользнув по ней взглядом.
Дядька даже видеть ее не хотел, не хотела и Кристина. Она глядела на Виталика с трепетом, почти восторгом, надеялась, что и он заметит в ней отзвук умершего деда. Передать бы ему словами, чувствами, показать, как сильно дядька его любил и как собирался жить вечно, только бы поставить малявок на ноги, только бы замечательного Виталика спасти.
От Виталика пахло сигаретами. Олимпийка его торчала короткими рукавами, и взгляд этот, один только загнанный взгляд… Кристина знала, что не объяснит ему, не стоит даже и пытаться. Но ей хотелось сделать для Виталика хоть что-нибудь хорошее и потом это чувство в себе сохранить, хрупкое и легкое, дуновение летнего ветерка, принести его Шмелю.
– Начнем! – с фальшивым восторгом воскликнула тетка с гулькой, и Кристина пошла за акварелью.
Конечно, ничего у них не вышло. Детей за локти вытащили в центр зала, рассадили по стульям – черным и кожаным, офисным и с домашними вязаными подушками, и дети сгорбились, уставились на Кристину в ожидании. Она говорила горячо и много шутила, сама не понимая, откуда это берется. Может, это дядька очень вовремя проснулся в ней? На помощь приходили фильмы, в которых были клоуны для онкологических детских отделений: Кристина пожалела даже, что у нее нет с собой разноцветных платочков и красного поролонового носа.
Она смешивала краски, превращая синий и желтый в зеленый, взмахивала руками и рассказывала, как много в мире красоты, как здорово ее перенести на бумагу. Дети молчали, держали кисточки в тонких пальцах. Глаза их оставались все такими же послушными и смиренными: ни проблеска интереса, ни одного вопроса. Пришла Маша и встала в углу, скрестила на груди руки. Она не отрывала взгляд от Виталькиной макушки – тот сидел, опустив голову, и отгрызал заусенцы с пальцев. Кристина помнила дядькиной памятью, что он терпеть не мог раскрашивать, разве что наляпать жирной краски и растереть ее рукой, а всякие там домики и животные его не интересовали. Рисовать с натуры в пустом зале было решительно нечего. Детям раздали книжки, чтобы подложить твердое под листы, поставили баночки с водой – какие-то свежекупленные, какие-то из отрезанных донышек пластиковых бутылок, одну такую Кристина взяла и себе. Предложила нарисовать что-то, что больше всего понравилось в комнате, – сама выбрала окно с куском неба, напоминающим сырое тесто.
– Приглядывайтесь! – настаивала она. – Какой интересный линолеум у вас под ногами, как блестит розовая юбка на соседке, а вон там, на подоконнике, есть веточки сухой вербы в стеклянном стакане… Попробуйте
