Райво Штулберг - Химеры просыпаются ночью

И что за уроды катили в той тачке? Им и задавить человека — что кошку переехать. Притормозят на секунду, проверить, не отскочил ли колпак от колеса, — и дальше своей дорогой. А если жив останешься — тебя же и обвинят, на счетчик поставят за помятый бампер. Говорить с ними — все равно, что с пеньком трухлявым, червивым. Его можно только выкорчевать к черту и растоптать, чтоб не распространял заразу и червие; все равно больше не дерево. И таких надо тоже — давить и топтать, сжигать прямо в их джипах. Тогда же, стоя перед лужей, подумал вот что: как-то я размышлял о том, чтоб формировать расстрельные дома, в которые приходили бы деклассированные элементы, дабы прекратить свои мучения и избавить общество от своего присутствия. Вот точно такие же дома нужно открывать и для подобных уродов. Вытаскивать их из тонированных тачек и многоэтажных дворцов — и туда же, голубчиков. Своим ходом они ведь не пойдут, захотят и дальше отравлять жизнь нормальным людям, чтоб ощущать свое превосходство, оттенять собственное величие. Ну а не пойдут — по законам военного времени, расстрел на месте.

Интересно выходит. Недостойны жизни как самые низы, так и самые верхи этого общества?

Представилась картина: на окраинах городов под набрякшим болотным небом стоят расстрельные заводы, выросшие и окрепшие за годы и годы существования. Все давно отлажено, механизм очищения работает, как часы. Никого уже не надо привозить насильно, все сознательно идут в круглосуточно открытые ворота. Тянутся, тянутся серые массы людей. Дымят трубы крематориев, гудят насосы, качающие воду к охладителям и смывателям человеческой крови.

— Вы сегодня расстреливаетесь? — спрашивает вполголоса изможденная женщина своего соседа по очереди.

— Еще не знаю, — отвечает тот, — говорят, там могут на ночь определить в палату, если поток большой. Да не переживайте, до завтрашнего вечера убьют, это у них не долго.

— Да уж поскорей бы… — вздыхает женщина.

— А я своей дочери говорю, — встревает в разговор другая, — пойдем вместе расстреливаться, пойдем, говорю, дуреха. А она: не пойду пока, мам. Потом как-нибудь. Все потом да потом. Ну, я собралась — да и пошла одна. Чего ж еще ждать.

— Мы пойдем сегодня куда-нибудь? — послышался раздраженный голос за спиной. Какой-то дядька в светлой куртке готовился переходить улицу, а я преграждал ему дорогу.

Вот бы его — да по светлой куртчонке… Небось не так заговорил бы.

Пришлось в училище ехать в исхлюстанном виде. Брюки кое-как затер в туалете под краном, а вот куртка требовала самой настоящей стирки. С досадой подумал, что сегодня свидания с Людкой не получится. А я ведь хотел на перемене как-нибудь подойти… Но не в грязных же штанах.

Чтоб те черти на джипе перевернулись тысячу раз!

Но все-таки на переменах крутился в коридоре в надежде хоть краем глаза увидеть Люду или даже чтоб она меня увидела… Нет, не увидела. Я вовремя спрятался за колонну. Все-таки она симпатичная. Не эталонно прекрасна — мне никогда такая красота не нравилась — а именно симпатичная. Мне симпатична. И ее короткие белые волосы, припухлость щек и губ; и квадратные очки в тонкой оправе, и плащ светлый… Все так идет ей.

А ведь я до сих пор не знаю даже ее фамилии. Впрочем, что мне фамилия. Ну, будет какая-нибудь Рябушкина или Колдыкина. И что?..

Или нет. Фамилия придает девушке еще больше сексуальности и привлекательности. Все эти красотки в журналах абсолютно не привлекают к себе как раз, наверное, оттого, что не имеют ни имени, ни фамилии. Они — только картинка.

А вот Макар, наверное, подошел бы к ней на перемене. Уверенный в себе, высокий и красивый, он не обратил бы внимания и на заляпанные штаны. Уж он-то что-нибудь сказал бы — красивое, сочное, крутое. Всем девушкам такие нравятся. А потом они, эти уверенные в да красивые, выбрасывают их, как использованные тряпки. Я бы таких уверенных расстреливал. Или встречал бы в темных переулках и лично ставил к сырой кирпичной стенке.

И Макара бы поставил. Пусть только попробует не встать.

Да нет же, просто расстрел для них — слишком легко. Надо стрелять не в голову, а в пах, чтобы потом всю отпущенную жизнь мучились от невозможности применить свою красоту и уверенность.

Вспомнил, как недавно этот Макар пер на меня по коридору. Я не успел отпрянуть — и мы столкнулись плечами. В тот же день он подозвал меня, стоя в окружении трех девчонок.

— Эй ты, хер в тельняшке.

И он знал мое имя, точно знал. Я подошел. Да, я подошел, хотя следовало бы возмутиться, ответить что-то дерзкое и мускулистое, что обычно говорят в таких случаях герои боевиков. Но я просто подошел.

— Говорят, что ты толкнул меня сегодня.

— Прошу прощения, — сразу отозвался я.

— Иди отсюда.

Такие будут утверждать свою силу только за счет слабых. Они трусливы. И сами не имеют такой силы, чтоб возвышаться через победы над теми, кто сильнее их. Вместо этого они будут раз за разом унижать слабых. Но на самом деле, это точно то же самое, что мнить себя великаном, убивая мух. Дословно точно то же самое. И выходит, что я… Ну да, я — муха. Но и Макар не великан.

Что в них находят девушки? Хамство никогда не выглядит привлекательным. Стало быть, шалавы, которые окружают Макара, — сами недалеко ушли от него. То ли пятак к пятаку, то ли в силу своей женской ничтожности жмутся к сильным и агрессивным самцам. Не удивлюсь, если Макар поступил в училище через блат.

А к Людке я на перемене так и не подошел. Даже с каким-то облегчением решил, что в грязных штанах подходить все равно неприлично. Но запасных дома нет, так что и вечером поход к ней откладывается. Но уж завтра… Да, завтра! Сегодня обязательно вычищу брюки, пусть бы и придется застирывать всю ночь самому. Заодно будет время продумать все до завтрашнего вечера. Куда пойти, о чем говорить… Сделалось легко и даже почти весело от этого решения. Ничего, сегодня она потерпит, сегодня еще ничего не начнется. Все будет завтра.

Какое на самом деле сладкое слово это — «завтра»…

Потом увидел, как она беседует с незнакомым мне парнем. Настроение сразу упало ниже нуля. Разболелась голова, неприятно засвербило под сердцем. Почему я все-таки не подошел? Теперь она нашла себе другого? Да нет, не может быть, чтобы так быстро. А как же я? Она меня не отвергала вчера, значит, должна ждать.

Но сегодня я никуда не пойду. Точно не пойду. Чтобы становиться в ее глазах чучелом в грязных штанах?

На семинаре от дурного настроения и нечего делать я нарисовал человека, положившего голову на плаху. Потом подумал — и изобразил палача над ним. Уже почти опустившего топор. Еще миг — и тяжелое лезвие со стуком отделит голову от шеи. Но пока до тела казнимого остался сантиметр-другой, тот еще жив, еще видит что-то и дышит. И он знает, что сейчас, вот-вот… умрет. Страх парализовал его мысли, или напротив: он еще что-то думает. Может, до самого последнего момента не верит, что оно случится. Даже когда его подводили к плахе — и он видел ее — этот разбухший, окровавленный обрубок дерева, на котором уже неоднократно лишали жизни. И почему именно для него должны делать исключение и не отрубить голову точно так же, как отрубали его предшественникам? Но он надеялся, что сейчас уже скачет гонец с помилованием, что можно потянуть время, что, может быть, у вестника лошадь захромала, или дорогу преградило упавшее дерево…

И он растягивал время, а толпа стала недовольно гудеть, и тогда палач схватил его своими мощными волосатыми ручищами за ворот рубахи, опрокинул на окровавленный пень. Рубаха треснула, обнажив торс. Осужденного охватил ужас. Он уже не думал ни о чем. Совсем. Не мог думать. Только распахнутыми глазами в последний раз смотрел на мир, не видел море людей на площади, но лишь яркий белый свет и небо. Грубая ладонь наклонила его голову ниже, чтобы сподручнее было отрубить. Шаги палача отдалились от плахи. И вот пауза. Пауза. Пауза.

Я почувствовал, как в штанах все напряглось. Так томительно-сладостно убивать на рисунках. В следующий раз покажу, как топор уже врезался в шею и кровь брызнула во все стороны. Михея нарисую. А себя — палачом. И у расстрельной стены его изображу.

Как же все-таки упоительно работать в тех расстрельных комбинатах. Хорошо проветриваемое, холодное помещение, все в кафеле, как в ванной. Постоянно струится вода, смывая кровь, обмывая трупы. Людей заводят группами по десять человек, раздевают догола. Они прикрывают стыд, но что теперь в том толку. Жмутся, им холодно, им страшно. Но — так надо. Иначе никак. И ничего они больше сделать не в силах. Расстрельная машина схватила, зажевала, поволокла через свои шестеренки. Люди теперь даже не люди. Даже не известно, кто они. Так, материал для работы. Они не принадлежат и сами себе.

Перед тем, как эта десятка вошла в комнату, из соседних дверей выволокли тележки с голыми обмытыми трупами. Крови уже нет, трупы лежат гладкие, бесцветные, только дырочки и борозды в телах. И стоящие наверняка знают, что через пять минут точно так же вынесут и их. Пока еще шевелятся руки, передвигаются ноги, подчиняясь своим владельцам. Но лишь отчасти подчиняясь: ведут туловища не по свободной воле, но куда прикажут.