Благодать - Пол Линч
Она смотрит, как Макнатт осушает кружку. Двигает сапожищами своими под столом, занимает собой всю комнату. Говорит, вот так балеха у нас, а знаете, что я тут вычитал в газете, чтоб надоить как с одной коровы, нужно шесть коз, но при прочих равных козье молоко не хуже прочих, иными словами козье молоко кое-где недооценивают…
Ей слышно, как две женщины – шлюхи! говорит Макнатт, – обсуждают деньги на лестнице, и она задумывается, кто они такие, слышит, как открывается дверь, и без единого слова заходит кучер. Эк смотрит он на них, не глядя. Макнатт притихает, а кучер занимает стул у очага, и она смотрит, как прикуривает он трубку, смотрит, как, не сводя с них глаз, развертывает газету. Макнатт вполголоса возобновляет болтовню с Бартом. Это разговор двух старых братьев, оба изгибаются от смеха. Она глазеет на Макнатта, но он на нее не обращает внимания, пригвождает Барта взглядом. Парочка псов к земле припала, думает она.
Колли шепчет, не доверяю я нему нисколечко, он на все смотрит пальцами – как можно доверять человеку, у которого глаза так близко?
Она думает, мы его облагодетельствуем. Этого сурового мужика с побитыми кулаками. Шута этого с поникшим ртом. Он вроде как благодарен должен быть.
Колли шепчет. Отгадай-ка, что славно пыряет, а руку имеет одну? Дам подсказку: можно применять в огне.
Макнатт говорит, ну короче, не дал я себе продолжать.
Они смотрят, как хозяйка пилит хлеб и выставляет его на стол, три руки тянутся к нему. Она ест хлеб и хочет погладить шнурованные свои сапожки. Запах мясной нарезки, которая тушится на огне, замечательнейший из всех запахов, пока не повертывается она и не замечает, что кучер наблюдает за ней, и то, что во взгляде том таится, как запах исчезает, и она опускает новый сапожок, его она только что обожала пальцами. Что-то в осязаемом образе этого кучера намекает на легкость зверства, на человека, чьи руки способны держать целую упряжку лошадей. То, как щиплет он волосы у себя на костяшках, словно он Боггз, и мясной этот запах вдруг возвращают ее за стол в Блэкмаунтин, круглые белые голодающие глаза малышни, умоляющей ее, а голос хозяйки – Сарин, и Грейс головокружно встает и закрывает глаза, отыскивает дверь, отыскивает дорогу вверх по лестнице, Барт кричит ей в спину какой-то вопрос, но следом не идет.
Просыпайся, произносит голос. Это голос ее отца, и она чувствует, как вбирает ее в себя его мощь, исключительный его запах, древний, старый как этот мир, и принесен ею из незапамятного, отец тень, он голос, отец глубочайший гул…
Просыпайся, я сказал. Она открывает глаза в царство темных мужчин. Барт тыкает в нее, нависает с теплым своим дыханьем, Макнатт у стены рядом с оплывающей свечкой, та швыряет его по комнате пугающими долгими очерками. Он ковыряет себе ногти, на Грейс внимания не обращает.
Она садится, отпихивает от себя руку Барта. Что?
Барт говорит, нам надо уходить. А ну давай вставай.
Никак не сморгнуть ей с глаз темень. Ложится обратно, потому что сейчас глухая ночь и именно так и поступаешь, когда находишься в теплой постели, спишь, и точка.
Барт тянет ее, усаживает.
Колли говорит, еще раз так сделаешь, и я тебе годную руку сломаю.
Барт говорит, тот постоялец в столовой сегодня вечером. Макнатт его уже видел. Это сыщик из казарм. Мы под подозрением.
Она смотрит на Макнатта, тот сурово кивает Барту. Видал его прежде в городе. Он ее приметил, это точно.
Они всего лишь тени, что отодвигают засовы на двери и со щелчком закрывают ее. Безмолвно вон из дома, дыханья плотны у них перед лицами, перисты в лунно-синем холоде, где река возносит свое звучание. Улицы пусты, если не считать какого-то болвана с его ножовочным кашлем, может спящего на чьем-то пороге, а на другой улице отголоски рева какого-то пьянчуги, звенит он, словно молотят в ночи по скверному железу, будто предупредительный клич из чьего-то чужого сна, думает она, тогда как голос реки – звук того, чего сам пожелаешь, брюзгливые шепоты мертвых. Видит, как пьянчуга пытается сесть и Макнатт подходит к нему и пинает его так, что тот рушится в свою тень. Барт оттаскивает его за пиджак. Кончай давай, Макнатт. Макнатт отступает, вскинув руки, словно говоря, да я его едва тронул. Затем произносит, это нанятый лазутчик из казарм, как пить дать. Что-то в повадках Макнатта подсказывает ей, что опасность, о которой он говорит, не отсюда, что несет ее и творит собой он сам, а ну как это такой его ловкий умысел пролезть к нам в делишки?
Вдруг Макнатт повертывается к ней, словно услыхал эту мысль.
Говорит, скажи-ка мне, королева-пиратка, зачем тащишь с собой эти щипцы?
Колли говорит, скажи ему, чтоб шел нахер, эти щипцы священная реликвия.
Две ночи подряд идут они под приглушенными звездами к горам. Тьма туга, как кулак. Грейс говорит с луной как со старой подругой, наблюдает, как возникает та и исчезает безмолвно. В черноте глухомани таятся они в стороне от дороги и смотрят, как мимо движется шествие теней, десять человек, думает она, а может, и больше, и два вьючных животных. Ни звука меж путниками не слыхать, и кажется, что тишина их священна, а Грейс думает о Христе и его апостолах, как шагают они некой древней дорогой, смотрит, как эти люди движутся вместе с сокрытою тайной своей, единые с оттенками ночи.
Макнатт продолжает жаловаться на тьму, на недостаток свечей и оберточной бумаги. Говорит, убить бы кого, да от этого сплошь морока.
Барт говорит, привыкнешь.
Колли дуется все крепче, бо и слова ему не воткнуть.
Иногда ей кажется, что на витом языке ветра слышен ей смех. Они идут, пока солнце не взрежет горизонт, и выжидают, пока вновь не явится вечер.
Днем эти борины[49] и селенья вполне оживленны. Втроем они смотрят из своих укромных мест на проходящих мимо попрошаек, на людей, что везут в тачках свои пожитки, на детей, что хвостом плетутся за старшими. Но по ночам, когда топаешь по здешним дорогам, деревни – внезапные безмолвия, стайки лачуг беззвучно возникают из тьмы, и даже собаки
