Юрий Никитин - Тангейзер
Вольфрам поморщился.
– Да ладно, не извиняйся.
– Все равно прости…
– Не за что, – ответил Вольфрам. – Мы живем здесь в глуши и многое понимаем не так, как в столицах или других странах. И даже тот, кто тянется туда, не понимает…
– Тянутся к свободе чувств, – ответил Тангейзер. – Простому человеку телесные ласки постигать хватит всю его жалкую жизнь. Я же за семь лет узнал не только все… да-да, все!.. но и понял, как это мало для человека.
Вольфрам спросил настороженно:
– И что же ты вынес?
Тангейзер вздохнул.
– Это не объяснить словами. Давай лучше расскажи, что ты приготовил к соревнованиям.
Вольфрам улыбнулся с неловкостью.
– Я рассчитываю на победу, ты прав, но…
Он запнулся, замявшись на миг, Тангейзер спросил с тревогой и одновременно подленькой, как сам чувствовал, надеждой:
– Что?
– Я не так уж и уверен, – проговорил Вольфрам, в его серьезном голосе звучала тревога.
– Ты? – переспросил Тангейзер. – Ты же лучший!
– Спасибо, – ответил Вольфрам упавшим голосом, – но… понимаешь, я тоже полагаю, что не стоило все-таки главным призом ставить Елизавету! Я теперь ночами не сплю, тревога душит меня. В замок все еще съезжаются миннезингеры…
– Все равно ты лучший, – сказал Тангейзер.
– Откуда ты знаешь, – возразил Вольфрам. – Ты давно не слышал моих песен. Тем более, не слышал новых певцов.
– В чем я полностью согласен с церковью, – сказал Тангейзер, – так в ее полном отрицании чудес. О всех миннезингерах Тюрингии, близких вам по уровню, вы все знаете. Да они и сами прибиваются к двору ландграфа, а тут вы их видите как облупленных.
Вольфрам тяжело вздохнул.
– Понимаешь, я очень боюсь потерять Елизавету.
Тангейзер спросил дрогнувшим голосом:
– Она… тебе что-то обещала?
– Да, – ответил Вольфрам почти шепотом.
– Что? – спросил Тангейзер и добавил торопливо: – Ты можешь не говорить, если это нельзя…
Вольфрам поднял на него взгляд чистых светлых глаз, почти таких же прозрачных, как у Елизаветы.
– Но ты же мой друг? Как могу тебе не доверять?
– Ну, – пробормотал Тангейзер, – если слишком личное…
Вольфрам покачал головой.
– Нет-нет, она непорочна и незапятнанна, я скорее умер бы, чем позволил в отношении нее что-либо недостойное. Просто…
Он умолк, сунул руку в ворот рубахи, на лице появилась мечтательная улыбка. Тангейзер смотрел, как он бережно вытаскивает серебряный медальон на тонкой цепочке, счастливо вздохнул и бережно открыл обеими руками.
Сердце Тангейзера оборвалось. Внутри цветное изображение Елизаветы, очень точное, она там как живая с башней золотых волос и тремя нитками жемчуга на обнаженной шее, бледным овалом лица и внимательным взглядом больших тревожных глаз.
На внутренней стороне крышки сложная чеканка по серебру, изображая герб рода Гогенштауфенов. Все это украшено огромным количеством крохотных сапфиров, что так идут ее чистому светлому облику.
– Откуда это у тебя? – спросил Тангейзер с тяжелым холодом в груди.
Вольфрам даже не заметил, что это прозвучало почти оскорбительно, с той же мечтательной улыбкой прижал ее изображение к губам, сладостно вздохнул.
– Она подарила…
– Давно?
– Нет, – сообщил он, – совсем недавно. Как раз перед тем, как мы отправились на охоту, с которой привезли кабана, трех оленей и тебя!
Сердце Тангейзера болезненно екнуло. Если бы он выбрался из недр Герзельберга хоть на день раньше…
Вольфрам медленно и с великой неохотой закрыл медальон, крохотный замочек звонко щелкнул. Тангейзер мрачно смотрел, как друг снова приложился губами, на этот раз к гладкой поверхности из серебра.
Нет, мелькнула злая мысль, лучше бы на неделю раньше.
– Тогда тебе нужно постараться, – сказал он с подчеркнутой сердечностью, – хотя я и не сомневаюсь в твоей победе, но все-таки хоть в лепешку расшибись, но победи!
Глава 12
Торжественно загремели трубы, управляющий замком звучно прокричал о начале жеребьевки.
Для того чтобы все шло честно, сперва избрали комиссию из самих же миннезингеров, что тщательно следили, чтобы все бумажки с именами были одинакового размера и цвета, потом их скрутили в трубочки, высыпали в большой серебряный таз и по очереди перемешивали под веселые вопли из зала.
Для вытаскивания привели пятилетнюю девочку, дочь придворной белошвейки, нежную, пухленькую и в золотых волосиках, похожую на ангела, какими их рисуют на стенах церкви.
Управляющий объяснил ей:
– Будешь вытаскивать оттуда бумажки, поняла? Но только по одной. Поняла?
Она важно кивнула.
– Поняла…
– Начинай, крошка.
Все наблюдали за нею с умилением и одновременно напряжением. Она сунула детскую ручонку в таз, цапнула две бумажки, одну тут же оставила, а вторую подала управляющему.
Он церемонно развернул ее на виду у всех, вчитался и сказал громко и ясно:
– Первым выступает… Карл Фридрих Иероним фон Мюнхер!
В зале захлопали, а управляющий передал смятую бумажку членам комиссии, те прочли и кивками подтвердили залу, что да, первому демонстрировать свое умение поэта и музыканта предстоит Карлу Фридриху Иерониму фон Мюнхеру.
Управляющий ободряюще улыбнулся ребенку.
– Доставай следующую бумажку. За эту работу ты получишь сладости.
Она сказала грустно:
– Мне сладкое мама не разрешает…
– А мы разрешим, – заверил управляющий. – Видишь, весь зал за то, чтобы тебе дать сладостей!
В зале довольно заревели, затопали, послышались голоса:
– Обещаем!
– У ребенка счастливая рука!
– Дети невинны!
– Она же ангел.
– Я ей сам конфет куплю!
Осчастливленная девочка снова запустила тонкую ручку в таз. Управляющий взял из ее пальчиков бумажку, развернул и прочел:
– Либих Юстус!
В одном из уголков зала началась веселая суматоха, кого-то там хлопали по плечам и спине, то ли поздравляли, то ли жалели, что идет в самом начале.
Тангейзер наблюдал за жеребьевкой и смутно дивился реакции: примерно половина тех, кто жалеет, что попал в первую десятку, и столько же горюющих, что им выпало выступать в конце.
Доводы у всех одинаково несокрушимые: первые утверждают, что, какие бы яркие песни ни прозвучали в начале, их впечатление сгладится, а то и вовсе забудут, когда придет время петь последним, что и захватят все внимание, но те, кому выпало выступать в конце, утверждали с такой же убежденностью, что первые впечатления самые яркие, и как бы хорошо ни пел кто-то потом, их будут сравнивать с первыми и отсеивать.
Ему самому выпало выступать в последней пятерке, но, что важнее, Вольфрам и Готфрид идут впереди, он решил, что ему повезло: увидит их выступления и успеет скорректировать свое.
У него приготовлены две песни «Песнь о доблести» и «Гимн прекрасной даме», он так и не решил, какая из них подойдет больше. На состязаниях такого ранга нужно смотреть, именно что подойдет именно этой публике и судьям, а не что понравится вообще.
Слуга поднес на особом церемониальном подносе корону ландграфа и золотые цепи с драгоценными камнями. Ландграф в торжественном молчании присутствующих рыцарей взял ее обеими руками и водрузил на голову.
На подносе оставались цепи, сенешаль указал на тонкую с топазами, красиво обрамленными золотом, но ландграф покачал головой.
– Это событие, – произнес он раздумчиво, – и мы отнесемся к нему со всем уважением.
Сенешаль поклонился, не смея перечить, а ландграф взял широкую золотую цепь с крупными рубинами, передал другому слуге, и тот почтительно надел ему на шею, поправил на груди, чтобы головной кулон смотрелся выигрышно даже на изящном красном жилете с золотым шитьем.
Вольфрам не находил себе места, хотя Тангейзер пока что не видел ему достойных соперников. В первый же день, когда он исполнил свои последние песни Тангейзеру, тот поразился, насколько тот далеко продвинулся. Хотя, конечно, восемнадцать лет и двадцать шесть – немалый срок, чтобы развить свой талант, но сколько тех, что не только не развивают, но и гасят в душах тот слабый огонек, что загорелся в молодости?
В первый день турнира он отметил только двоих, оба хороши, но все-таки ничего нового, только перепев старых идей и аранжировка мелодий, добросовестные такие ремесленники, для победы на турнире такого уровня этого маловато…
Второй день выявил еще троих, один буквально покорил публику и судей виртуозной игрой и оригинальной трактовкой песни о Парцифале, который первым из рыцарей Круглого стола увидел Святой Грааль. Ему бешено хлопали, кричали в восторге и пророчили полную победу в состязаниях.
Вольфрам слушал с таким напряжением, что весь мир для него, как понял Тангейзер, исчез. Сейчас с него можно снять сапоги, пояс и вообще раздеть, даже не заметит, будучи весь там, на сцене.
