Юрий Никитин - Тангейзер
Тангейзер оставил их переживать горе, а в своей комнате вытер опухшее от слез лицо, посмотрел на себя в зеркало и сказал себе холодно и трезво, что вот так нужно уметь создавать песни.
Тот, кто написал это, кто сумел задеть струны в людских душах, – гений из гениев. Даже в плохом пересказе такое действует, а что, если бы они понимали сарацинский, а он прочел им в оригинале?
Конечно, германцы – самый сентиментальный народ на свете, однако же он видел, как роняли слезы итальянцы и англичане, прибывшие с императором из разных и далеких друг от друга стран.
Так что да, этот прием нужно взять на вооружение…
Для предстоящего турнира миннезингеров готовят в замке самый большой зал, там заново перестлали ковры, сменили гобелены, сейчас опускают люстры и меняют старые свечи на новые, потому пир перенесли в левый корпус, что стоит чуточку в стороне, но и там он всегда готов к обороне, хотя сейчас весь расцвечен огнями и свешенными с крыши длинными пурпурными полотнищами.
Во дворе с наступлением темноты зажигали по всему двору смолу в бочках. Освещение показалось Тангейзеру диким, но все же лучше, чем бледная луна в небе.
Во дворе уже множество гостей, некоторых Тангейзер знал, к ландграфу прибыли все знатные люди Тюрингии. Состязание поэтов за звание лучшего – всегда праздник, а здесь еще и такой необычайный приз, подстегивающий азарт и воображение…
Со двора на миг донеслось мычание волов, забиваемых для пира, но тут же веселые звуки музыки заглушили все.
Ландграф почти все время либо встречал гостей, либо следил, чтобы подготовка к турниру шла, не прерываясь.
Битерольф заметил недовольно:
– Да пусть за этим слуги смотрят! Не ландграфье это дело.
– Луций, великий полководец, – ответил ландграф, – как-то заметил, что устроить пир и выстроить боевую линию – задачи весьма сходные. Первый должен быть как можно приятнее в глазах гостей, вторая – как можно страшнее в глазах врагов.
– А-а-а, – сказал озадаченно Битерольф, – тогда да, конечно… А вообще вы хорошо выбрали место, мой лорд. К вам добираться легче всего. Хорошие дороги.
– Потому что я сам слежу, как их строят, – ответил ландграф и, взглянув на молчаливого Тангейзера, добавил с улыбкой, – дороги долговечнее даже храма Соломона!
Под стенами на каменных плитах полыхают крупные угли в массивных чугунных жаровнях, но воздух в большой зале прогревается медленно, и многие за столами сидят в теплой одежде.
Во второй половине дня тучи разошлись, выглянуло солнышко и даже прогрело воздух, но, несмотря на это, ландграф велел хорошенько растопить все камины, чтобы никто из гостей в замке не ходил в шубе.
Тангейзер чувствовал, как его бьет радостная дрожь, но он заставил себя хотя бы попытаться думать о состязании, которое просто обязан выиграть.
Он, как и все, присматривался к прибывшим труверам, вагантам, менестрелям, бардам и миннезингерам, стараясь заранее определить самых сильных, что будут реально бороться за первое место.
По совету своего сенешаля ландграф учредил еще два утешительных приза: пятьсот марок серебром за второе место и памятную медаль на серебряной цепочке, а также сто марок серебра занявшему третье место.
Тангейзер сразу отсеял тех, кто и не собирался сражаться за первые места, эти трезво оценивают свои возможности и сейчас старательно урывают все радости жизни, доступные в огромном и богатом замке, не помышляя о тщательной подготовке, в то время как другие и вина стараются употреблять в меру, и холодную воду не пьют, чтобы не простудить горло, и спать ложатся вовремя, в то время как для других это самое время для любовных свиданий под покровом ночи.
Наиболее опасным Тангейзеру показался Готфрид Вильгельм Лейбнер, прибывший из Верхней Саксонии, где одержал три оглушительные победы на состязаниях, устраиваемых князьями.
Саксония далеко, никто не знает ее миннезингеров, а сам Готфрид держится сдержанно, со всеми вежлив, многих терпеливо выслушивает, сам говорит мало, за столом весьма умерен, как в еде, так и с вином.
Тангейзер лишь однажды сумел услышать, как он играет, тот настраивал лютню, струны ослабли за время долгой дороги, и у Тангейзера дрогнули колени, узнал знакомые чувственные мотивы, словно и этот побывал в каких-то далеких краях, где строжайшая христианская мораль не сковывает чувства, позволяет им говорить свободно и беспрепятственно…
Перехватив Вольфрама, что помогает ландграфу в приеме гостей, словно уже близкий родственник, он поинтересовался:
– Как тебе этот Готфрид? Миннезингер, который Вильгельм Лейбнер из Саксонии?
Вольфрам взглянул с недоумением.
– В смысле?
– Как исполнитель, – объяснил Тангейзер терпеливо.
Вольфрам сдвинул плечами.
– Не знаю, еще не слышал. Но он старше всех нас, так что, думаю, у него все спокойнее и филиграннее.
– Как знать, – сказал Тангейзер.
Вольфрам всмотрелся в его лицо внимательнее.
– Тебе что-то известно?
– Нет, – ответил Тангейзер, – но я слышал, как он пробовал лютню, не слишком ли отсырела за долгую дорогу в нашей мокрой стране.
– Наша страна не мокрая, – возразил Вольфрам с достоинством. – И что?
– У него есть новые приемы, – сообщил Тангейзер.
Вольфрам посмотрел исподлобья.
– Я полагал, все приемы уже знакомы всем. Лютня не такой уж и сложный инструмент…
– Он использует сочетания нот, – объяснил Тангейзер, – что взывают к нашей чувственности.
Вольфрам поморщился.
– Это низко. Чувственность – это у животных и простолюдинов. Люди благородные не выказывают даже намека на нее в обществе.
– Да, – согласился Тангейзер.
– Тогда он избрал ложный путь?
Тангейзер ответил с некоторым колебанием:
– Не уверен. Все-таки чувственность сидит в каждом из нас. И жажда плотской любви…
Вольфрам отшатнулся в негодовании.
– Как ты можешь о таком говорить так спокойно? Это же… это же грязно! Нечисто!..
– А мы и не говорим, – сказал Тангейзер. – Потому что наш дух силен, и он сверху. Но и плоть не умолкает. И стоит только ослабить волю, как она заговорит во весь голос.
– Никто из нас не ослабит!
– Точно, – согласился Тангейзер. – Но мы прекрасно понимаем того, кто… ослабил. Сочувствуем и жадно слушаем.
Вольфрам вскочил, глаза метнули молнию.
– Нет! Я такого слушать не хочу и не буду. Такому не место в приличном обществе!
– Таким песням?
– И таким людям!
Тангейзер сказал успокаивающе:
– Я с тобой полностью согласен, дружище. Опасаюсь просто, как бы наши слушатели, особенно судьи, не сочли, что его песни лучше наших церковно-возвышенных.
Вольфрам отрезал:
– У нас песни не церковные!.. Просто у нас творения благородных людей о благородных чувствах и помыслах, исполняемые для благородных людей вне зависимости от сословия.
– Хорошо сказано, – одобрил Тангейзер. – Но этот Готфрид, боюсь, делает ставку как раз на слабости в наших душах. А человек, ты же знаешь, слаб и весьма порочен…
– Нет, – отрезал Вольфрам. – Господь сотворил человека беспорочным!
– Все верно, – согласился Тангейзер, – да только потом Змей совратил Еву и засеял ее лоно своим семенем. Теперь его порочная кровь и животные страсти в каждом из нас. И они тянут в пучину низменных удовольствий.
– Нет!
– Тянут, – сказал Тангейзер непреклонно. – Еще как тянут!.. Да, мы постоянно боремся и, что удивительно, побеждаем, но все мы знаем про этот порочный зов, хотя в приличном обществе говорить о таком не принято, ты прав. Так вот, если этот Готфрид заговорит в песне, воспоет, то многим это понравится даже очень…
Вольфрам в святом негодовании вскинул голову, лицо бледное и решительное, заходил взад-вперед по комнате, заложив руки за спину.
– Нет, – повторил он и остановился перед Тангейзером, требовательно заглянул ему в глаза. – Нет!.. Ты слишком долго отсутствовал в дальних неведомых странах, мой дорогой друг.
– И что я не понимаю?
– Самое главное, – сказал Вольфрам.
– Но что?
– Многим, – сказал Вольфрам и поморщился, – такая песнь, может, и понравится. Ну, как нам нравятся некоторые простонародные, но мы же их не исполняем в замке?.. Есть все-таки рамки приличия…
Тангейзер смотрел на него оценивающе.
– Думаешь, – проговорил он, – даже если такая песня понравится, то никто просто не покажет вида?
– Во всяком случае, – ответил Вольфрам, – никто из приличных людей не назовет ее лучшей. Или даже хорошей.
– Твои бы слова, – пробормотал Тангейзер, – да прямо Богу в уши…
Вольфрам улыбнулся, лицо осветилось и стало чистым и нежным, как у ребенка.
– Ты беспокоишься за меня, – сказал он растроганно, – мой лучший друг, о котором я тосковал все эти годы… Но я заверяю тебя, что приложу все силы, чтобы победить на этом состязании!
