Юрий Никитин - Тангейзер
– Твои бы слова, – пробормотал Тангейзер, – да прямо Богу в уши…
Вольфрам улыбнулся, лицо осветилось и стало чистым и нежным, как у ребенка.
– Ты беспокоишься за меня, – сказал он растроганно, – мой лучший друг, о котором я тосковал все эти годы… Но я заверяю тебя, что приложу все силы, чтобы победить на этом состязании!
– Не сомневаюсь, – сказал Тангейзер, – что приложишь. Но что-то тревожно мне…
– Почему?
Тангейзер тяжело вздохнул.
– Церковь слишком высоко вознесла человека и заставляет его там жить среди благородных идей и чистых помыслов. Словно в нас и нет похотливого наследия Змея. Меня это в последнее время… пугает.
Вольфрам посмотрел на него в удивлении.
– Почему?.. Люди никогда-никогда не сорвутся в похоть! Мы будем становиться только еще чище, правда-правда!..
Тангейзер посмотрел на него почти с нежностью.
– Господь любит тебя, Вольфрам, – сказал он. – И есть за что.
Глава 11
Оставшись один в своей комнатке, Тангейзер напряженно раздумывал над раскладом сил участников состязания. Вольфрам слишком оптимистичен, он не учитывает, что новые миннезингеры растут, как грибы после теплого дождя, и они старательно ищут новые способы воздействия на слушателей. В том числе время от времени пробуют и вот такие приемчики, как воспевание плотской близости, что понятно как простолюдинам, так и благородным.
Но настолько ли прочен забор моральных устоев высшего общества? Взаимопроникновение идет в обе стороны: благородные стараются облагородить простолюдинов и привить им высокую нравственность, а те в свою очередь расшатывают устои благородных своей доступностью и почти откровенным предложением незамысловатых утех в постели.
В этом соревновании пока что побеждает высокое, что заслуга суровой и беспощадной церкви, но все чаще даже благородные срываются и уходят в безобразные загулы…
Да, потом раскаиваются и отбывают накладываемые епитимьи, но что, если все больше людей начнет поддаваться низменным соблазнам, оправдывая себя тем, что ничего, дескать, страшного не случилось, ведь не убил же, не ограбил…
Он зябко передернул плечами. И ни с кем не поделишься подобными опасениями. Они все чисты и безгрешны… ну, в сравнении с ним, к примеру.
Даже слушать не захотят, а если заговорит – заткнут уши, чтобы не слышать такие непристойные предположения насчет столь низкого падения человека.
Готфрид, высокий и хорошо сложенный, виски уж начинают седеть, но еще красив и силен, лицо волевое, в глазах уверенность, только губы показались Тангейзеру чем-то нехорошими, некая порочность в них, затаенное сластолюбие, несдержанность в чувствах… хотя это общая черта всех людей искусства, однако здесь особенно видна, словно этот миннезингер предается разнузданным порокам настолько давно, часто и усердно, что они наложили на его облик заметный отпечаток.
Как заметил Тангейзер, он тоже внимательно присматривается к прибывшим и прислушивается к их речам. Конечно, слова не говорят о том, что будут петь и как именно, однако дают представление об уровне самих миннезингеров.
Наконец наступил день турнира, знатные и знатнейшие гости входили в главный зал в сопровождении своих вассалов, кичась тем, что у них в услужении прославленные в боях и турнирах рыцари. Вдоль стен раскоряченные светильники, каждый на дюжину свечей, и в зале такая толкотня, что Тангейзер уже дважды натыкался на эти железные сооружения и закапал расплавленным воском рукав.
На столах тоже свечи в медных подставках, красивые такие ряды, поставленные строго посредине, разделяя правую и левую сторону.
На помосте, откуда временно убрали трон ландграфа, теперь возвышение, покрытое красным бархатом, и огромная люстра сверху, чтобы исполняющего песни миннезингера было хорошо видно даже из самых дальних уголков зала.
Ландграф вышел на балкон, величественный, вся одежда расшита золотом, даже сапоги словно пошиты ювелиром.
Трубы тотчас же умолкли. Он вскинул обе руки, все в зале обратили к нему лица.
– Я счастлив! – сказал он громко. – Вы оказали мне честь, посетив мой замок и общаясь здесь с друзьями, с которыми видимся так редко… Мне больше нечего сказать, кроме как повторить: я счастлив, что принимаю вас!
Молодец, мелькнуло у Тангейзера. Не чванится богатством и родовитостью, а подчеркивает значимость всех, кто приехал. Еще и за это так популярен, мы всегда больше любим тех, кто хвалит нас, а не себя.
Елизавета появилась в небольшой изящной короне, с которой на лоб свисает подвеска с большим красиво ограненным бриллиантом, а с нее, почти достигая переносицы, крупная празднично блестящая жемчужина. В ушах покачиваются золотые серьги с ярко-голубыми сапфирами.
Полная достоинства, она прошла через зал, сопровождаемая двумя фрейлинами, все расступались и почтительно кланялись. На точно выверенном расстоянии она остановилась, чтобы не слишком задирать голову, присела в церемонном поклоне.
Ландграф поклонился в свою очередь подчеркнуто почтительно, Тангейзеру показалось, что он испытывает некоторое чувство неловкости, что объявил свою любимую племянницу призом победителю турнира.
Слуга подошел к ней с подносом, поклонился и застыл, не смея поднять глаз. Она взяла серебряный кубок, каждый ее жест исполнен невыразимого изящества, Тангейзер чувствовал, как снова сладко заныло сердце. Пока он искал счастья в дальних странах, она медленно расцветала здесь, как дивный цветок.
Елизавета вскинула кубок по направлению к ландграфу, тот вытянул руку с кубком в ее сторону, словно соприкасаясь краями через расстояние в несколько ярдов.
Оба выпили, глядя друг на друга, после чего она опустила пустой кубок на поднос слуги, что так и стоит рядом со склоненной головой, красиво и гордо повернулась и пошла обратно.
Фрейлины расступились в стороны, она прошла между ними, и обе двинулись следом, словно закрывая ее от враждебных взглядов.
Тангейзер слышал, как один из знатных гостей проговорил тихо:
– Очень недовольна…
Второй поинтересовался осторожно:
– Поссорились?
Вельможа сдвинул плечами.
– А кому понравится, что отдают, как козу на базаре?
– Зато какой турнир! – сказал второй. – О нем будут говорить века!
– Но это нам хорошо, а ей?
Вельможа снова сдвинул плечами.
– Это мужской мир. Женщины всегда были разменной монетой.
Все с веселыми воплями вскинули наполненные кубки и чаши в направлении ландграфа, тот широко улыбнулся и картинным жестом обвел кубком в вытянутой руке всех в зале.
В зале орали и кричали хвалу все громче, многие, осушив кубки до дна, поставили их на столы и оглушительно хлопали в ладоши.
Никто не садился за стол, пока ландграф на ногах. Он ушел с балкона, а спустя некоторое время показался в дверях зала внизу. Его снова встретили аплодисментами, он улыбался и вздымал руки, затем торопливо сел в главное кресло и жестом попросил всех опуститься и начинать пир.
Тангейзер подумал, что все восемь люстр с зажженными свечами похожи на папские высокие тиары, а разряженные разноцветные гости в зале двигаются, напоминая ему начинающую закипать баранью похлебку, в которую щедро сыпанули зелени, золотого лука, и все это неспешно перемешивают незримой гигантской поварешкой…
Он отогнал от себя эти образы, что хорошо для поэзии, не весьма для реальной жизни, улыбнулся, стараясь быть таким же веселым и жизнерадостным, как и все.
Пока гости и участники соревнования насыщались, на свободной площадке между столами хорошо одетые актеры в масках, символизирующих Любовь, Ревность, Коварство и Добродетель, разыграли несложную пьеску, в конце им даже поаплодировали.
Рядом с Тангейзером опустился Вольфрам, спросил живо:
– Как тебе это театрализованное представление?
Тангейзер сдвинул плечами.
– Думаю, ты знаешь ответ.
– Но все же?
– Глупость, – сказал Тангейзер с сердцем, – сопровождаемая музыкой, танцами, обставленная блестящими декорациями, все же глупость, но ничего большего.
Вольфрам возразил примирительно:
– Ты слишком жесток и непримирим. Посмотри с другой стороны. Это двор ландграфа, а не императора. Вот если бы у императора Фридриха было такое, я бы тоже начал крутить носом. Он известен как тонкий знаток поэзии, музыки, у него чувство вкуса… и все такое, а наш ландграф просто добрый и радушный хозяин.
– Но он собирает к своему двору миннезингеров.
– Потому что тянется к нам, – пояснил Вольфрам, – но сам он не миннезингер! Он всегда говорил, что его пальцы лучше держат рукоять меча, чем перо…
– И все равно пьеска слабовата, – сказал Тангейзер, взглянул на изменившееся лицо Вольфрама, сказал виновато: – Прости, я не подумал, что ты автор… Вообще-то больше виноваты актеры, не поняли твоего замысла…
