Юрий Никитин - Тангейзер
Те, что поют сейчас, пользуются предоставленной хозяином возможностью показать себя, до участия в состязаниях их не допустят, отсеяв заранее, им еще долгий путь признания, а вот Гартман фон Хельдрунген или Бурхард фон Шванден, что сидят напротив друг друга за соседним столом и тоже присматриваются друг к другу, это соперники серьезные…
Вольфрам подсел в свободное кресло рядом с Тангейзером, радостный и возбужденный, быстро кивнул на распевающего под лютню барда с очень громким голосом.
– Как тебе вот тот? Поет все-таки хорошо…
– Неплохо, – согласился Тангейзер. – Но миннезингером ему не стать.
– В этот раз? Или вообще?
– Думаю… вообще.
– Почему так уверен?
– Я эту песнь слышал еще до отъезда в Святую землю, – пояснил он. – И слышать ее снова?
Вольфрам возразил:
– А почему нет, если песнь хороша?
– Я слушаю ее с удовольствием, – объяснил Тангейзер, – только не всякий поющий – певец, но даже хороший певец – еще не миннезингер! Поэзия непременно требует новизны, и ничего для нее нет убийственней повторения. Миннезингер – это прежде всего сочинитель!
– А если он будет петь свои песни, – сказал Вольфрам, – составленные в молодости?
– Он останется миннезингером, – согласился Тангейзер, – но каково ему самому будет ловить сочувствующие взгляды и слышать разговоры, что когда-то в молодости был хорош, а сейчас лишь тень самого себя?
Вольфрам зябко передернул плечами.
– Я бы этого не хотел, – признался он.
Тангейзер взглянул с сочувствием.
– Но девяносто пять из ста, – сказал он, – заканчивают именно так. Невесело, верно?
– Еще как, – согласился Вольфрам. – Мы что, сумасшедшие?
– Все люди сумасшедшие, – сказал Тангейзер мирно. – Но миннезингеры – это сумасшедшие среди сумасшедших.
Вольфрам мягко улыбнулся, обнял друга за плечи.
– Пойду навещу Торона, а то что-то грустит…
Тангейзер проводил его недобрым взглядом. Вольфрам здесь уже чувствует себя как дома, даже берет на себя заботу о гостях, словно ничего не может измениться в его планах…
Слуги, неслышно ступая, подали на широких подносах орехи грецкие и лесные, а после них пироги с изюмом, но еще до них Тангейзер ощутил, что сыт, и потреблял понемногу только привезенное из Италии, южной части германской империи, сладкое и душистое вино, сохранившее в себе частицу теплых ласковых стран.
Вблизи заговорили об императоре, Тангейзер невольно начал прислушиваться. Находясь там почти рядом, он и не знал, что, оказывается, тамплиеры и госпитальеры вместе с патриархом Иерусалима составили план вернуть Иерусалим папе римскому. Император, вроде бы занятый своим гаремом да алгеброй, вовремя узнал об их заговоре, обвинил тамплиеров в предательстве и выслал их из Акры. Чтобы окончательно сломить хребет гордым тамплиерам, считавшим себя незаменимыми, он вызвал на помощь недавно созданный Тевтонский орден.
Вот почему при въезде в Иерусалим, подумал Тангейзер запоздало, императора окружали в основном тевтоны, а при коронации охраной руководил гигант Герман фон Зальц, магистр ордена…
Он не видел, что Елизавета поглядывает на него с живейшим интересом и странным щемом в груди. Этот старый друг детства уезжал высоким и нескладным юношей, но сейчас это могучий рыцарь, возмужавший и раздавшийся в плечах, только рост остался тот же, но лицо теперь суровее. На нем застыла некая печаль, хотя он часто улыбается и шутит, но ей видно, что на сердце у него не так безоблачно, как старается показать.
После застолья она сумела встретиться с ним в одном из пустынных залов, и хотя две фрейлины остались на расстоянии следить, чтобы молодые люди вели себя скромно и не прикасались друг к другу, но разговора они не слышали, Елизавета даже повернулась к ним спиной, чтобы не видели ее лица и движения ее губ.
– Тангейзер, – произнесла она с тревогой, – дорогой мой друг… что с тобой случилось в твоих странствиях?
Он пробормотал:
– А что могло случиться?
Она помотала головой.
– Не знаю.
– Тогда почему…
– Я вижу, – сказала она горячим шепотом, – ты улыбаешься, а в глазах такая скорбь, что я готова заплакать!
Он спросил с удивлением:
– Что, настолько видно?
– Ну вот, – сказала она, – ты и сознался. Иди сюда. Садись…
Она повела рукой в сторону длинной скамьи под стеной, вблизи открытой двери в соседний зал, где с двух сторон прохода высятся громадные подсвечники с зажженными свечами.
Он подошел, учтиво выждал, пока она сядет первой, опустился на самый край и спросил тихонько:
– В чем я сознался?
– Что у тебя какая-то потеря, – объяснила она серьезно. – Очень-очень тяжелая. Тебе все еще плохо, ты веселишься… мрачно!
– Мрачно веселюсь, – повторил он. – Надо запомнить, хорошие слова для будущих песен. Лиза, мне действительно пока еще не совсем… но ты не права, моя тоска уходит, потому что я увидел тебя. Ты, как ясное солнышко, освещаешь мир, тебе радуются не только люди, но и стены замка, что сразу становятся теплее и даже нежнее, что ли…
Она с неудовольствием покачала головой.
– Только не надо этих красивостей!
– Насточертели? – спросил он мягко.
– Ты не представляешь, – призналась она, – что такое жить в окружении миннезингеров!
– Догадываюсь, – сказал он. – Вычурные и яркие, но все-таки похожие, как снегири, цветистые комплименты.
В сторонке раздался сухой треск, в полной тишине вроде бы что-то стукнулось о пол и покатилось.
Елизавета прислушалась, вскочила.
– Прости, Генрих…
– Да что там может быть, – сказал он досадливо.
– У нас может, – ответила она и пропала в дверном проеме.
В соседнем зале пахнет растопленным воском и гарью, свеча вывалилась из подсвечника на стене, а огонек в падении не погас, и теперь на ковре появляется рыжее пятно.
Елизавета подхватила белый восковый столбик, быстро затоптала вяло тлеющий ворс. Тангейзер хотел предложить помощь, но она уже вернулась к подсвечнику и, привстав на цыпочки, пыталась вставить свечу обратно, однако та уже погасла от быстрых движений, пришлось снова зажечь от двух соседних, потом она умело и точно покапала расплавленным воском в лунку подсвечника, вставила, сильно прижимая, чтобы прилипла получше.
– Курт ставил, – сказала она, не оборачиваясь, – а он такой небрежный…
– Так и до пожара один шаг, – согласился он.
Она оглянулась и наткнулась на его прямой мужской взгляд, он смотрит в упор, и ее щеки сразу же занялись жарким румянцем.
– Генрих, – сказала она полусердито, – вы не должны смотреть на меня так!
– Я не могу иначе, – сказал он честно. – В моих мыслях только ты.
– Мне казалось, – прошептала она, – ты меня ненавидел!
– Когда ты бегала за нами, – спросил он, – и подслушивала? Но то была не ты… Да и я был не я.
– А кто ты теперь?
– Сумасшедший, – ответил он, – меджнун.
– Меджнун? Кто это?
– Это такая история, – сказал он с неловкостью, – представляешь, я ревел, как девчонка. Но мне можно, я миннезингер, а тебе нельзя…
– Почему?
– Веки распухнут, – объяснил он с неловкостью, – и вообще глаза будут красные, как у кролика.
– Расскажи! Только вернемся…
Они столкнулись в дверях с бегущими к ним фрейлинами, Елизавета царственно отослала их обратно, а когда уселись снова на лавку, Тангейзер, втайне гордясь своей памятью на стихи, начал пересказывать всю поэму.
Он ощутил, что голос у него задрожал, а в глазах начало щипать, однако зарыдала раньше Елизавета. А потом и у него слезы побежали по щекам.
Фрейлины в испуге вскочили, одна заторопилась к ним, другая исчезла, а спустя несколько минут, когда Тангейзер и Елизавета рыдали, крепко обняв друг друга, в зал вбежали Вольфрам и несколько рыцарей.
Битерольф в гневе ухватил Тангейзера за плечо.
– Ты что себе позволяешь?
Вольфрам потребовал:
– Что случилось?.. Кто вас обидел?.. Елизавета, умоляю!
Елизавета, вся в слезах, не переставая рыдать во весь голос, проговорила с трудом:
– Генрих… расскажи им…
Тангейзер ответил сквозь слезы:
– Зачем?.. Они же как их мечи… такие же… бесчувственные.
Глава 10
Когда он закончил печальную повесть, Битерольф ревел, весь в слезах, как раненый зубр, Шрайбер рвал на себе волосы, а Райман плакал чисто и безнадежно, как несправедливо обиженный ребенок. Вольфрам, с опухшим лицом и красными глазами, пытался успокоить Елизавету, но у самого слезы бегут и бегут по лицу, губы трясутся, а голос срывается на мышиный писк, он без конца вытирал лицо уже мокрым рукавом, у Елизаветы все платки хоть выжимай, но больше всего горя выказывали рыцари, борцы за справедливость, ибо чувствовали свою полную беспомощность в спасении Лейлы и Меджнуна.
